Горан Петрович - Различия

...двое, дед и внук; старику недавно сообщили, что ему уже не поможет никакое лекарство, и внук сопровождает его в поездке, дед хочет напоследок повидаться с сестрами, которые повыходили замуж в разные концы страны...

...семья из трех человек, мать и две дочери, близнецы, с утра оделись в самое лучшее, остальное запихнули в чемодан и потихоньку выбрались из квартиры, сбежав от мужа и отца, неисправимого алкоголика...

...четверо наперсточников: тот, что «работает», и трое прилично одетых, которые его «знать не знают», «просто» защищают с тыла и заманивают клиентов; все четверо разочарованы: в этом поезде и так было не особенно много «работы», сейчас люди любят ставить на карту гораздо больше, закладывая даже то, чем не владеют...

...пять старушек, держатся под руки, собрались из разных краев, едут в родное село в последний раз повидаться с братом, которому никакое лекарство уже не поможет...

...шестеро активистов-агитаторов со смотанными партийными знаменами и транспарантами, у них немного ошалелый вид: они не одну неделю колесят по стране и сейчас не вполне понимают, то ли едут на очередной митинг поддержки, то ли возвращаются с него...

Каждого я довольно тщательно рассмотрел, все они по нескольку раз промелькнули передо мной, туда-сюда и обратно, словно в песочных часах, наполненных людскими судьбами, но ту молодую женщину с ребенком я, казалось, раньше не видел... И задал себе вопрос: а была ли она вообще нашей спутницей?

Я перебрал в памяти картинки. Да, все-таки была. Я вспомнил, она была здесь, со всеми нами, с тех пор как все началось, но всегда где-то на втором плане, то ее заслоняло чье-то лицо, то чья-то история... Кроме того, возможно, я не замечал эту молодую женщину еще и потому, что она была очень тихой, а ребенок у нее на руках за все время ни разу не подал голоса, ни разу не заплакал...

Интересно, что то, что она сделала сейчас — всего на две пуговицы расстегнув свою скромную блузку и высвободив правую грудь, — она сделала точно так же тихо, почти незаметно. Если бы я случайно мгновением раньше зажмурился, а делал я это часто, чтобы в глаза не попадал пот, мне могло бы показаться, что она сидит так, в расстегнутой блузе, с тех самых пор, как мы набились в этот зал ожидания. С другой стороны, что-то говорило мне, что она сделала это так тихо вовсе не потому, что стыдится. Она хотела покормить ребенка и сделала это так, как, вероятно, это и делается повсюду на свете, самыми естественными из возможных движениями. Словно ей безразлично, одна ли она или окружена множеством людей в тесном замкнутом пространстве.

— Ох, до чего же рыбки-то соленые были! Пить охота, сил нет! Если хочешь, угощайся, возьми яблочко, — вздохнула рядом толстая баба, сейчас она то и дело доставала из кошелки и поедала не очень крупные морщинистые яблоки, целиком, вместе с сердцевиной и косточками, одна палочка оставалась.

Я отказался, отрицательно покачав головой.

— Ребеночек-то у нее, видать, первый, — опять вздохнула толстая баба между двумя кусками, заметив, на кого я смотрю. — Ох уж эти молодые, то ли дело мы, безо всяких докторов обходились, я вот стольких родила, да так, что и моргнуть не успеешь, еще и полотенец не принесли, и воду не вскипятили, а я раз — и готово.

Сказано это было с неопределенной интонацией, одновременно и насмешливо, и с жалостью, если такое возможно. Во всяком случае, многозначительным тоном, словно баба хотела добавить: «Она еще не знает, что ее ждет». Но не добавила. Продолжала жевать свои яблоки.

Вполне возможно, что у молодой женщины это действительно был первый ребенок. По ее возрасту, может, и нельзя было сделать такой вывод, но все еще узкие бедра и небольшая грудь наводили на мысль, что до этого она не рожала. Да и сама эта грудь, абсолютно белая, с нежным румяным соском, плотная, словно изваянная Творцом из молочного мрамора в момент вдохновения, над ней скромная нитка тонкой серебряной цепочки, небольшой крестик... Если бы я не наблюдал за тем, как ребенок жадно схватился за нее ручонками, то готов был бы поклясться, что к ней никто никогда не прикасался.

Молодая мать, размеренно дыша, кормила ребенка совершенно спокойно, с нежной улыбкой и взглядом, обращенным куда-то вдаль, за пределы этого зала ожидания... Когда смирение начинало покидать ее лицо с правильными чертами, она обращала взгляд на ребенка, которого кормила, улыбка снова появлялась на ее губах, и она, такая же загадочная, опять смотрела куда-то за пределы того, что было вокруг. Ничего иного она не видела, ничто иное ей не мешало, даже липкая духота в помещении, набитом людьми, уставившимися себе под ноги... Да, вот тут я заметил еще одно: на ее голову и плечи был наброшен длинный легкий платок, но на лбу у нее не было ни капли пота.