Норман Мейлер - Нагие и мёртвые

- Спасибо, отец.

- Идите в свою палатку, сын мой, и отдохните, - сказал капеллан.

- Хорошо, отец.

Галлахер снова пересек территорию опустевшего теперь бивака.

Он был доволен, что солдаты уехали на работы, ему хотелось сейчас быть одному. Подойдя к палатке, он нырнул под клапан и лег на койку поверх одеяла лицом вниз. Кроме ужасной усталости, он ничего не ощущал. Болела голова, и он лениво подумал, не принять ли таблетку атабрина из индивидуальной аптечки, которую им выдавали в джунглях. "Может, у меня малярия?" - подумал он. Галлахер вспомнил, какое было лицо у Мэри, когда в первые дни их совместной жизни она ставила перед ним тарелку с едой. Ее руки у запястья были очень тонкие, а на плечи спускались пышные золотистые волосы...

- Врач наверняка был еврей, - громко сказал он.

Звук собственного голоса напугал его, и он повернулся на спину.

Он возмущался все больше и больше и несколько раз пробормотал вслух: "Евреи убили ее". Эта мысль подействовала ка него успокаивающе, он почувствовал жалость к себе и пребывал в этом состоянии несколько минут. Рубашка на нем была мокрая. Время от времени Галлахер скрежетал зубами с такой силой, что уставали челюсти, и чувствовал от этого какое-то облегчение.

Неожиданно ему стало холодно. Только теперь он начал по-настоящему остро сознавать, что жена умерла. Галлахер почувствовал ужасную боль в груди, которая быстро усиливалась. Он заплакал.

Звуки собственного всхлипывания дошли до его слуха только через несколько минут. Он замолчал, потому что всхлипывания показались ему странными, исходящими откуда-то извне. Его органы чувств были как бы отделены, изолированы от сознания, эта изоляция переставала действовать только на несколько секунд, а затем боль снова разобщала их.

Галлахер начал думать о мертвых японских солдатах в лощине, но всякий раз, когда он вспоминал, в каком положении лежал тот или другой убитый, перед ним вставал образ мертвой Мэри. Его снова начало трясти как в лихорадке, ему стало невероятно страшно, к горлу подступил комок. Стиснув руками одеяло, он бессвязно, как в бреду, бормотал какие-то слова. Сознание вернулось к нему от запаха собственной одежды. "От меня воняет, надо вымыться", - подумал он. Желание вымыться овладевало им все сильнее, и он решил пойти к ручью. Галлахер вышел из палатки, но сразу же почувствовал, что не в состоянии пройти и сотни ярдов. Заметив около палатки Реда ведро с водой, он остановился и зачерпнул воду каской, но каска опрокинулась, как только он поставил ее на землю.

Вода вылилась ему на ноги. Галлахер снял рубаху, еще раз зачерпнул воду каской и вылил ее себе на шею. Вода показалась ему очень холодной, и его снова бросило в дрожь. Он машинально надел рубашку и, спотыкаясь, пошел к своей палатке. Он пролежал на койке, ни о чем не думая, около получаса. Тепло от нагретой солнцем прорезиненной ткани подействовало на него благотворно, он начал дремать и наконец заснул. Во сне он несколько раз сильно вздрагивал всем телом.

МАШИНА ВРЕМЕНИ. РОЙ ГАЛЛАХЕР, ИЛИ РЕВОЛЮЦИОНЕР НАВЫВОРОТ.

Коренастый, жилистый, Галлахер производил впечатление упрямого и раздражительного человека. И лицо у него было неприятное, усыпанное щербинками и красно-фиолетовыми прыщами и угрями.

То ли из-за цвета лица, то ли из-за скошенного набок длинного ирландского носа он всегда выглядел сердитым, хотя ему было всего двадцать четыре года.

В Южном Бостоне, в Дорчестере и Роксбэри многомильной тусклой шеренгой выстроились пустующие деревянные домишки. Трамваи грохочут среди булыжника и мертвого серого дерева; кирпич если и есть, то старый и пачкает пальцы, если дотронуться до него. Все цвета глушатся преобладающей серой краской; даже лица людей серого оттенка. Среди них не выделишь ни евреев, ни итальянцев, ни ирландцев - словно по лицам людей прошлись каким-то обезличивающим раствором, который сделал их всех одинаковыми и как бы пропыленными. То же самое мjжно сказать и о речи людей: все они говорят одинаково, уныло-одинаково. "Будь у меня машина, я бы присматривал за ней. Говорю, присматривал бы, я не оставлял ее где попало".

Бостон был основан бюргерами, и правят им буржуа; все течет гладко, если верить газетам, которые в Бостоне все одинаковы. В Бостоне все о'кей. И в политике все о'кей, потому что все политические партии одинаковы. Все принадлежат к среднему классу, все - вплоть до бродяг, дремлющих и рыгающих в два часа ночи с субботы на воскресенье в поезде подземки, мчащемся на Мавериксквер в Восточном Бостоне. Должно быть, эти люди когда-то не хотели окунаться в обезличивающий раствор, но теперь для них все уже потеряно.