Е. Бирман - Игра в «Мурку»

Ух! Как, однако, расходился этот наш «кто-нибудь»! Прямо не еврей и даже не итальянец, а какой-нибудь скандинавский одержимый воин-берсерк. Только и не хватает, чтобы выпучил глаза, которые у него и так немного навыкате, закричал «Хедад!» [19] Боевой клич древних евреев. и бросился на нас с кулаками.

Пока Серега корпит за компьютером на своей съемной квартире в Шхунат-Бавли, сочиняя очередной доклад в Москву, который вскоре прочтем и мы, члены ШВС собрались на совещание, не имеющее специальной цели, — из тех совещаний, которые большевики называли «О текущем моменте», а на любом предприятии называют совещанием по уточнению статуса. Для кого-то из участвующих это приятные законные часы грез. Для кого-то, словно для человека, утратившего веру в Бога, — муки лишенных смысла часов, проводимых в молитвенном доме в угоду семейной традиции. А кто-то наслаждается предоставленной ему трибуной и коренными зубами мысли тщательно пережевывает нечто известное, полезное, но такое, о чем обменяться сведениями в беседе двоих займет считанные минуты. И вот такую невзрачную перспективу нарушает Аталия заявлением.

— А хотите знать, — спрашивает она, — почему вы так обхаживаете Серегу?

Вопрос показался неудобным, прежде всего, Теодору.

— А потому, — запальчиво заявляет Аталия, — что вам в глубине души совестно за ваши взгляды, за то, что вы лелеете свое благоприобретенное национальное первенство. Потому, что пытаетесь скрыть от себя, что, может быть, нет в этом ни благородства, ни аристократизма, а есть обыкновенный реванш за былую вторичность.

— Неправда! — почти крикнул Теодор. — Просто Серега каким-то образом притягивает к себе расположение. Я не знаю, как он это делает, но притягивает — и все!

— А Толька-Рубаха не притягивает? — гнет свое Аталия.

— Не притягивает, — отвечает ей Борис.

— Вы на нем вымещаете свою неуверенность, — продолжает издеваться Аталия. — Попросите Серегу, может быть он и вам по грин-карду добудет!

— Не будь язвой, — сказал ей Виктор.

Теодор специально развернулся так, чтобы краем глаза видеть реакцию Баронессы. Он как будто физически ощущает сейчас ее весы. Как бы не оказаться ему на этих весах легче взбалмошной девчонки! Ему уже и проблема неважна, а важна только Баронесса, и только из этого угла ищет он выход, чтобы перетянуть весы в свою сторону.

— А что, Борис? — спросил он. — Правда, не махнуть ли и нам в Америку! Глядишь, повезет, разбогатеем. Будем помогать из Нью-Йорка ближневосточным «шмокам» деньгами, поучаствуем в еврейском лобби, будем ходить на демонстрации в поддержку государства евреев на их исторической родине. С бело-голубыми флажками в руках будем стоять на тротуарах! Кричать на Соседей, сгрудившихся на противоположном тротуаре через головы монументальных темнокожих полицейских! Протестовать! Поддерживать! Будем писать пламенные филиппики в бюллетень Антидиффамационной лиги? А?

Аркадий посмотрел на Теодора с Борисом растерянно. Баронесса рассмеялась. К Теодору вернулось спокойствие. Борис, напротив, расстроился. Только Виктор остался невозмутим.

— Ты хорошо знаешь Петах-Тикву? — спросил Серега Теодора.

— Я там, было время, работал, — ответил Теодор, — а зачем тебе?

— Я услышал анекдот про Петах-Тикву и заинтересовался.

— И что в анекдоте?

— Один мужик, Моше, говорит другому: «Хаим, ходят слухи, — твоя жена спит со всем городом». «Каким городом?» — спрашивает Хаим. «С Петах-Тиквой», — отвечает Моше. «Что ж, Петах-Тиква — тоже город», — отвечает Хаим.

— И этот анекдот разжег в тебе любопытство?

— Я все-таки разведчик. Разведчик — по природе человек любопытный. Что, если я заеду за тобой завтра и ты покажешь мне Петах-Тикву? — Что делать в Петах-Тикве в субботу? Заезжай в «йом ришон» [20] Йом-ришон (ивр.) — первый рабочий день недели (воскресенье). , по дороге на работу проедем через Петах-Тикву — посмотришь легендарный город. Между прочим, мать городов наших в новое время, — сказал Теодор с гордостью и умеренным энтузиазмом.

— «Врата надежды», — перевел Серега.

Недостаток энтузиазма Теодора объяснялся тем, что, запланировав поездку в Петах-Тикву, он тут же ее и вспомнил, а воспоминание о Петах-Тикве неизменно рождало в Теодоре грусть на грани уныния и уныние на грани вечной человеческой тоски по чему-то иному.

Особое чувство к Петах-Тикве зародилось в нем еще с тех первых бесприютных, безработных месяцев в стране, когда он брел как-то по пыльной улице, или это был переулок? (В самом широком проспекте Петах-Тиквы есть что-то от переулка или что-то от гигантской матки, беременной дюжиной переулков.)