Петер Ярош - Тысячелетняя пчела

Прибежала сестра Брадобрея, Стазка, и замерла в изумлении, увидев всю артель в сборе.

— Ты что, тоже пришла причесаться? — поддел ее Мельхиор Вицен-Мудрец. — Только дозволь, я и сам порасплету-позаплету тебе косицы!

— Не мели языком, Мудрец! — одернул его Брадобрей. — Еще слово, и я обрею тебя наголо!

Ребята рассмеялись, а Мудрец, сконфузившись, давай извиняться.

— Да у меня и в мыслях ничего плохого не было! Я и не думал Стазку обидеть! Ты ведь не сердишься на меня, Стазка?

Но та, уже опомнившись от удивления, поглядела горделиво на Мудреца и, небрежительно дернув плечом, повернулась к брату.

— Ступай дрова рубить!

— Сейчас ему недосуг! — вступился за Брадобрея мастер Жуфанко. — Вот острижет нас, все придем на подмогу! И ты тоже, Стазка, готовься, завтра поутру — в путь!

— А я еще не решила, пойду ли! — с достоинством отрезала Стазка и, ничего не объяснив, убежала.

— Неужто она посмеет с нами так поступить?! — повернулся Жуфанко к Брадобрею. Змей резко дернул головой, и ножницы заквакали так, что он даже вскрикнул.

— Не бойся, это она просто кочевряжится! — успокоил мастера Брадобрей.

— Ты поосторожней! — обрушился на него Жуфанко.

— Будешь так крутиться и вертеть головой, ей-ей отрежу! — пригрозил Брадобрей.

— Он, поди, и без нее обойдется, — отважился заметить Мудрец, но тут же прикрыл рот рукой.

Змей сурово на него зыркнул.

— Я просто думал, что… — растерялся Мудрец.

— Известно, что ты думал, — сплюнул в сердцах Жуфанко. — Не сидел бы я, так пришил бы тебе уши к плечам!

— Так уж сиди лучше, сиди! — унимая вскипевшего Жуфанко, Мудрец поспешил ретироваться.

— Готово! — сказал Брадобрей и подал мастеру зеркало.

Жуфанко оглядывал себя так пристально, что и про Мудреца забыл.

— А я еще парнишка хоть куда, — похвалил он себя со знанием дела.

— Следующий! — возгласил Брадобрей.

На стул сел Самоубивец.

Вечера и ночи перед отходом из дому бывают самыми короткими. Тогда-то и надо больше всего спроворить, уладить, проверить. В лихорадочной торопливости, словно каждую минуту ложится на отходящего безотложная обязанность и новый долг. Под вечер подстерегла Мария Дудачова удивленную Стазку Дропову и, расставив ноги, преградила ей дорогу.

— Оставь Само в покое! — возопила Мария.

— Тьфу, да мне его даром не надо! — огрызнулась Стазка и, обойдя ее под самым носом, добавила: — Держи его в чулане под замком, а то на свете тьма девчат, да таких пригожих, что ты и представить себе не можешь…

Стазка унеслась, а Мария, глядя ей вслед, долго стояла в тягостном раздумье. С какой бы охотой оттаскала она обидчицу за косы и окарябала ногтями. И вдруг передернувшись, помчалась домой — поджидать своего Само. Не она одна поджидала: в тот вечер за многими окошками стучали девичьи сердца. В поте лица трудились каменщики, расставаясь на десять недель со своими зазнобами.

Было уже утро, когда Само доплелся домой. Выкатилось солнце. Само жмурился, на веки ему давила усталость, ноги дрожали, подкашивались. После изнурительной, бессонной ночи он с наслаждением повалился бы на прохладную постель, накрылся бы прохладной периной, продрых бы хоть до обеда. Но через час надо было уходить. Дома на дворе его потешили подвиги отоспавшегося петуха. Он топтал одну куру за одной и, довольный, отхекивался. Наконец гордо и спесиво закукарекал. Начинался новый день. Само извлек из колодца ведро студеной воды, вылил ее в деревянную шайку и хорошо, до пояса вымылся. Полегчало. Усталость сошла, веки и глаза ожили, колени обрели устойчивость. Заговорил в нем голод…

Артель вышла ровно в семь. Семеро мужчин, восьмая — женщина. Воскресное утро робко подталкивало их в спину солнечными лучами. Обвешанные всякой кладью, они подались вверх по Глубокой дороге и на Камне остановились. Мастер Жуфанко сбросил со спины рюкзак.

— Положено проститься с селом и краем! — сказал он серьезно, словно совершал обряд.

Запустив руку в рюкзак, вытащил бутылочку палинки и налил в рюмки. Выпив друг за дружкой, они попрощались с родным краем, лежавшим перед ними как на ладони. Село жалось прямо под ногами, вокруг простирались неохватные угодья, обмывавшие на востоке подножья татранского Криваня.

— Какая земля, а не может нас прокормить! — сказал Мельхиор Вицен-Мудрец. — Хороший, благодатный край, глаз не оторвешь, а что толку? Ну скажите, что толку? Горбатим в поле, выдастся срок, спешим на заработки, а по весне мы такие же голозадые, как и год назад!..