Петер Ярош - Тысячелетняя пчела

— И уйду, дуреха ты, экая сквернавка! До самой смерти на тебя не взгляну!

Отвернувшись, он поспешно ретировался — а что было делать! Жела принялась бросать в него комки чернозема — ничего поувесистей под руку не попало. Злилась, из себя выходила. Только очутившись под прикрытием соседних домов, Мартин чуть успокоился. На душе было печально, будто он понес тяжелую утрату. Дома забился в свой уголок посреди географических книг и карт, напечатанных по-словацки, по-чешски, по-венгерски, по-немецки, по-польски, по-русски. Стал перебирать их, и вдруг ему так взгрустнулось, что навернулись слезы. Он громко завздыхал:

— Ах, Мадагаскар, Занзибар! Земля моя, до чего ты мне дорога! И ты, география моя, уж тебя-то из рук я не выпущу, только ты верной мне и осталась! Вместе со мной тебя похоронят! Эх, Цейлон, Ява, Австралия!

Местная пожарная команда любила устраивать не реже одного раза в год, обыкновенно на Петра и Павла, знаменитое на всю округу многолюдное гулянье. И в тот тысяча восемьсот девяносто первый год не было никакой причины отступать от сего доброго обычая. Одетые в форму пожарные уже после обеда украсили у Герша самое просторное помещение, в котором одновременно могло отплясывать по меньшей мере сто пар, еще сто человек на них любоваться, а тридцать других при желании распивать пиво у стойки.

Гибчане словно уже загодя знали, еще когда только ставили постоялый двор, сдаваемый теперь внаем Гершу, что в нем не раз придется вместиться почти всему селу. Поэтому кроме квартиры для корчмаря и неизбежного просторного шинка, выстроили на постоялом дворе еще и обширное помещение для общинных сходов, танцев и увеселений, и две другие комнаты — поменьше, где устраивались собрания разных кружков, а то и уединенные встречи. В сводчатых помещениях под кровлей могли провести ночь случайные путники, бродяги, возницы или купцы.

Корчмарь Герш то и дело заглядывал в самую большую залу, и его добрая, хоть и прижимистая еврейская душа, наконец пересилив себя, раскрылась в избытке доброты и расщедрилась на угощение.

— Только осторожно, друзья, осторожно, — упреждал он веселых пожарников, поднося им по изрядному шкалику палинки, — окна, глядите, не побейте!

— Не бойтесь, пан Герш, — поручился молодой Надер, — я лично за всем присмотрю!

Корчмарь вопрошающе взглянул на него. В самом деле, молодой Надер любил за всем присматривать, а пуще всего за младшей, несказанно красивой дочерью Герша — Мартой. Да и сама Марта, пожалуй, была тому рада: встретившись ненароком, они останавливались и — средь бела дня и посреди дороги — глядели друг на дружку, глаз не могли отвести. То пальцами коснутся легонько один другого, по лицу погладят, как-то даже коротко поцеловались — вот и все. А однажды и перемолвились словечком в мимолетном объятии.

— Быть бы мне евреем, — сказал Йозеф Надер. — Ах, как бы я хотел, моя Марта, быть евреем!

Она судорожно обняла его.

— Быть бы мне христианкой, — шептала и она на груди у него. — Ах, как бы я хотела быть христианкой!

И еще долго после того, как они разомкнули объятия, била их дрожь. Йозеф Надер не выдержал — кинулся к корчмарю Гершу.

— Пан Герш, я люблю вашу Марту, — настойчиво твердил он. — Перейду в иудейскую веру, талмуд вызубрю, по-древнееврейски научусь, идиш выучу…

Корчмарь Герш поглядел на него в изумлении.

— Йозеф, Йозеф! — покачал он головой. — Да сознаешь ли ты, что говоришь! Уж оставайся христианином, раз им народился. Что бы сделал со мной твой отец, если бы ты перешел в иудейскую веру? Что бы с тобой сделал? Обоих пристрелил бы, а?!

Йозеф ушел опечаленный.

Старый Герш и старый Надер не раз встречались потом и втихомолку беседовали, словно братья родные. Мудрили, судили-рядили, как бы похитрей оторвать молодых друг от друга, за какого еврея выдать поскорее красавицу Марту и с какой христианкой поскорей окрутить молодого Йозефа Надера. Но Марта и Йозеф наотрез отказались покориться, и их упорство росло день ото дня. Когда же молодой Йозеф Надер, отозвавшись на просьбу Герша, пообещал за всем присматривать, корчмарь, хоть и верил парню, вопрошающе взглянул на него и, внезапно погрустнев, без слова удалился. Вошел он к себе в квартиру задумчивый, но в кругу семьи словно бы забыл обо всем. Радовался, что они опять все вместе. Ведь ради этого увеселенья он уже загодя позвал домой с чужедальней стороны сыновей, Павола и Даниэля, и старшую дочь Марию — подсобить ему, матери и Марте в корчме. Он собрался было потолковать с женой и детьми, кое-какие советы подать, но понял, что нет в том нужды: за долгие годы все свыклись со своими обязанностями. Жена готовила, дочери мыли рюмки, сыновья разливали палинку по бутылкам. Он поглядел на Марту, и сердце его сжалось в печали — чуял, что она единственная способна отречься от веры отцов. Он тихо подошел к ней, ласково коснулся плеча. Она повернула к отцу прекрасное свое лицо и в глазах у него увидала слезы.