Петер Ярош - Тысячелетняя пчела

— Боже, если ты есть, будь проклят! — взревел он, подняв лицо к небесам.

— Не богохульствуй! — Мария упала на колени и истово стала молиться.

— Встань! — Само поднял жену. — Там помощи не ищи! — Он указал кверху.

Мария разрыдалась.

— За что жизнь так карает нас? — спросила она сокрушенно.

— Одолеем и это! Прожитого не пережить, прошедшего не воротить. Что делать, надо смириться! — Жену-то он утешал, но, когда оставался один, душа яростно восставала: «Нет, я никогда не примирюсь с этим, до последнего часа буду корить себя!» Почти обезумевши, он убивался, горевал, тосковал по дочке и рыдал навзрыд. Страшная смерть девочки так потрясла его, что он стал испытывать зависть к заботам других. «Да разве может что-нибудь сравниться со смертью моей Эмы!» — терзался он и, когда ненароком на скорбных поминках услыхал разговор Аносты и Козиса, остолбенел от удивления.

— Отдавал я топор наварить, — сказал Козис— Острие хорошее, да топор тяжел стал…

— Ты и обух менял? — спросил Аноста.

— Вот еще! Обух-то прежний.

— Тяжел, говоришь? У меня легкий, обрубный. Твой, должно, двадцать восьмой будет [110] Топоры различались по длине лопасти в сантиметрах. .

— Да ты что! — встрепенулся Козис — Двадцать третьи были самые большие, а двадцать первые слишком легкие, а вот двадцать вторые в самый раз: ни легкие, ни тяжелые.

— Двадцать третьи самые большие? Тоже скажешь! Как же так? — удивлялся Аноста.

— А вот так! Палота Возатай торговал ими — и до чего ж хороши были топорики.

— Острие больно широкое было! Не нравились мне, «румынки» лучше. С таким широким острием их разве что плотники покупали.

— Плотники?! — засомневался Козис. — У них-то ведь водились топорики с узким острием, чтоб можно было пятку отсечь. Как плотнику отесать ее широким острием? А узким-то отесывал запросто, а там уж углублял обухом или долотом.

— Долотом? — заудивлялся Аноста. — Такого я и не видывал.

— Ей-пра, долотом! Так часто работают.

— Да ты, должно, ошибаешься… А еще говорят, на все руки мастер!

— Это ты ошибаешься!

— А может, мы оба ошибаемся!

Мужчины обменялись косыми взглядами и повернулись друг к другу спинами. Само опустил голову: «Неужели и меня когда-нибудь будут заботить такие вещи?»

Печаль и скорбь захлестнули его.

На следующий день наведался на мельницу священник Крептух и без околичностей объявил, зачем пожаловал.

— Бог ниспослал вам испытание, Пиханда! — Священник воздел руки. — Вернитесь к нему — вам станет легче, духом воспрянете!

— Уходите! — Само кивнул на дверь. — Справлюсь сам.

А справлялись с горем Само и его жена по-своему: оба с головой ушли в работу и хлопоты о все еще немалой семье. Само — похоже было — даже перегибал палку, словно хотел усыпить собственное сознание, приглушить назойливые мысли и всякие сомнения. Изнуренный донельзя, он подчас застывал на миг — задумывался. Мозг сверлили мучительные вопросы: «А имеет ли все это смысл? И для кого я так надрываюсь? Для детей? Ах, дети, дети мои! Один за другим уходят они туда, откуда нет возврата…» И все-таки он старался быстро очувствоваться — не давал печали и сомнениям одолеть себя. И перемогаясь, сжимая зубы, еще ожесточеннее, еще яростней от зари до зари работал в поле и на мельнице. Исхудал, отощал, за несколько месяцев стал кожа да кости. Мария тревожно приглядывалась к нему, а по вечерам, уже в постели, ласково прижимаясь к нему, говорила:

— Надорвешься, Самко, захвораешь!

— Со мной все в порядке!..

— Сейчас, а потом что?

— По-другому я жить не могу, Мария! — отвечал он решительно.

Случалось, на мельницу заходил Ян Аноста. Он тоже заметил, как истаивает Пиханда в работе, и это его немало сердило.

— Во всем надо меру знать, дружище! — отчитывал он его. — Что говорить, твой отец тоже в работе зверь был, но и отдохнуть любил. Я старше тебя — дольше знавал его. Вот уж сколько годков он в земле, а у меня стоит еще печь, которую он сложил тому тридцать лет. Да, умел кладку вести! Дока был! Как-то мы свод возводили — вшестером в один ряд, — так он всегда первым управится и нас поджидает. Напевает отдыхаючи, покамест мы до его уровня не вытянем. Однажды пошли мы покупать в Кокаву поросят, — засмеялся Аноста. — Пешим порядком, конечно! Купили и выпили, как положено. После магарыча вскинули корзины с поросятами на спину — и айда! Но на Волчьей Яме твой отец зачем-то нагнулся, корзина со спины у него свесилась, а поросята — не будь дураки — возьми да и выпрыгни! То-то смеху было! Два часа мы их ловили, хе-хе! Ан опять же посидели, отдохнули… Так что во всем надо меру знать…