Юрий Буйда - Львы и Лилии

— А, понимаю, — сказал он. — Викинги.

От неожиданности я рассмеялась.

Мы договорились встретиться завтра на Пушкинской площади.

Прощаясь, он задержал мою руку в своей — возможно, случайно, но у меня вдруг перехватило дыхание.

В метро, в автобусе я думала о завтрашней встрече... о Льве Страхове... на кладбище и в кафе не произошло ничего особенного, да и не могло произойти, но иногда, наверное, достаточно мелочей... взгляд, улыбка, направленный синтез, викинги, рука в руке — иногда, наверное, достаточно и этой малости, чтобы между людьми возникло что-то... я не знаю что... ведь это все банально, почти пошло, во всяком случае — так обыденно, так обыкновенно, и, наверное, я все это выдумала... может быть... но я — я что-то почувствовала, какое-то легкое движение в душе... или где там случаются эти легкие движения... дуновение, блик, тень, непроизвольное движение губ... что-то незначительное, что-то неуловимое, что-то, чему и имени нет, и вот оно вдруг возникает словно само собой, словно ни с того ни с сего — и привычный мир рушится... хотя, возможно, я все это выдумала... как всегда — выдумала... при этой мысли мне стало тошно...

Вернувшись домой, измученная, в полуобморочном состоянии, я приняла душ, поспала, выпила чаю и принялась разбирать вещи матери. Платья, плащи, пальто, нижнее белье сложила в один пакет, обувь — в другой. Потом взялась за фотографии. Их скопилось много — в альбомах, папках и в больших коричневых конвертах: Элиза Дулитл, Герцогиня Герольштейнская, Джулия Ламберт, Ганна Главари — вершины ее карьеры... десяток моих снимков... толстая папка с завязками, набитая мужскими фотографиями, на которых был запечатлен Лев Страхов — великая любовь, ужас и владыка ее жизни... Гамлет, Мефистофель, Чацкий, Макбет, Васька Пепел...

За ужином я выпила рюмку коньяку, потом другую. Нужно было избавиться от вещей матери. Нужно было не просто выбросить ее платья и лифчики — нужно было сжечь их. Чтобы они превратились в пепел, в ничто. Навсегда, безвозвратно.

Когда начало темнеть, я взвалила узел с барахлом на спину и спустилась во двор. Миновала ряды гаражей, пересекла пустырь, тянувшийся до перелеска, где темнела ограда Кандауровского рынка, и оказалась в неглубоком овраге.

Голова кружилась — вторая рюмка была явно лишней.

Трава вокруг была примята и изгажена, пахло дерьмом и старой гарью, всюду валялись полиэтиленовые пакеты, консервные банки, обрывки газет, ящики, кирпичи, обгорелые доски, окурки: похоже, это место облюбовали бомжи и местная алкашня. Но сейчас в овраге никого не было. Я вывалила тряпки на землю, щелкнула зажигалкой, села на ящик и закурила, глядя на разгорающийся огонь.

Они пришли на огонь...

На мне была футболка, короткая юбка и спортивные туфли, и когда эти двое вышли из темноты, один из них — тот, что повыше, — сразу уставился на мои коленки. Я поймала его взгляд и онемела. Не могла пошевельнуться. Надо было бежать, бежать со всех ног, а меня словно парализовало. Плечи, руки и ноги налились тяжестью, горло сдавила боль, в груди стало пусто и холодно. Тот, что повыше, что-то сказал, но я не расслышала — оглохла. Их запах перебивал запахи дерьма и гари. Низенький присел передо мной на корточки и протянул руку. Я отдала ему недокуренную сигарету. Он глубоко затянулся, выпустил дым, широко открыв рот, — у него не было нижних передних зубов, — и запах тухлых яиц накрыл меня с головой. Я думала, что они скажут: “Будешь орать — убьем” или что-нибудь в этом роде... но они ничего не сказали...

Утром я выбралась из-под одеяла, подошла к зеркалу и увидела себя... высокая шея, высокая грудь, высокие бедра... высокие небеса... Господь и ангелы его... мое тело словно горело, пылало белым лилейным пламенем... какое счастье... и на глазах выступили слезы...

Меня изнасиловали, унизили, растоптали, а я — я плакала от счастья...

Ну да, меня изнасиловали два подонка... это ужасно... я вернулась домой и долго отмывалась от липкой грязи... от этой вонищи... терла мочалкой локти, колени... плакала и терла... потом перестала плакать, только всхлипывала и продолжала тупо тереть колени мочалкой... сама виновата, шептала я, сама виновата... кой черт тебя дернул тащиться на ночь глядя в этот вонючий овраг... да при первом взгляде на этот овраг нужно было тотчас поворачивать и бежать домой без оглядки... без оглядки!.. нет же, не побежала, осталась... ну и вот, и вот... шептала, боромотала, намыливалась, смывала грязь, снова намыливалась... и вот странно... да, наверное, это странно... очень странно... я вовсе не думала об этих подонках... то есть сначала, конечно, думала, а потом нет... совсем нет... видимо, это какой-то психологический механизм — память вытесняет зло... а может быть, дело не только в этом... я не думала о них, потому что я думала о себе... я думала про пальто... то есть как будто про пальто... всю жизнь я ползла на четвереньках, не поднимая головы, придавленная к земле каким-то тяжелым грязным пальто, от которого, казалось мне, не избавиться никогда... оно, казалось, приросло ко мне, стало второй моей кожей, шкурой, чешуей, панцирем, и вот вдруг я сбросила это пальто, и на душе стало легко... я почувствовала себя свободной — как будто в трусах у меня внезапно лопнула тугая резинка... при этой мысли мне стало смешно... меня изнасиловали, а мне — смешно... смешно и все тут... я сидела по грудь в воде и улыбалась... я чувствовала облегчение... на меня снизошла радость... снизошла — это точное, правильное, уместное слово: снизошла... это была настоящая радость, беспримесная, божественная, непостижимая... и эта радость захватила все мое существо, от макушки до пят, и я чувствовала себя чистой, невинной и счастливой...