Юрий Буйда - Львы и Лилии

В детстве она мне казалась настоящей богиней... Афродитой, Герой, Артемидой, Венерой... неземная женщина... дивный, божественный мрамор... белый, холодный, прекрасный...

Мне говорили, что я на нее похожа... глаза, руки, шея и так далее... но такая шея была одна во всем мире... дивная шея... белая, полная, пульсирующая... было в ней даже что-то непристойное... непристойное и манящее... прекрасный и ядовитый цветок... точнее, стебель... Она всегда носила открытые платья, чтобы все могли любоваться ее шеей, ее плечами, ее грудью... а я — я так любила наблюдать за нею, когда она раздевалась... или когда она выходила из ванной... она сбрасывала халат одним движением... как мантию... с презрением! высокомерно! великолепно!.. И у меня перехватывало дыхание... ее тело было как взрыв... как залп из тысячи орудий... высокая шея, высокая грудь, высокие бедра... высокие небеса... Господь и ангелы его... она вся словно горела, пылала белым лилейным пламенем... ее тело жило своей жизнью, оно плыло, переливалось, текло, заполняло все вокруг, не было ничего, кроме ее тела, высокого и прекрасного тела... а ее кожа... ее кожа была чудом природы... ароматная, шелковистая, лилее лилий... а родинка под левой грудью — обморок, а не родинка... я так любила целовать эту родинку, когда была ребенком... она позволяла себя целовать... позволяла приобщаться к этому великолепию, к этой роскоши... царственно дозволяла поцеловать ее в плечо... в грудь... коснуться губами родинки... кончиком языка... лизнуть и умереть... О боже... Коснуться губами ее шеи... эта ее шея, господи! Хотелось схватить бритву и перерезать ей горло... пе-ре-ре-зать! Или вгрызться зубами, рвануть, хлебнуть крови — и ах!.. Но я — нет, я, конечно же, не могла... она лежала откинувшись, запустив пальцы в свои роскошные волосы, а я ее целовала, целовала... голова кружилась, сердце замирало... какое это было счастье! Какое счастье... Однажды я от счастья даже описалась... просто обмочилась... от избытка чувств надула в трусы... она дала мне холодную пощечину — так, без всякой страсти — и прогнала к черту...

Конечно, я ее любила. Я никого не любила так, как ее, и только ее я ненавидела так, как только можно ненавидеть другого человека. Наверное, она догадывалась... да точно — догадывалась... но что ей другие люди! Другие люди — это будни, а она была женщиной-пожаром, женщиной-праздником. Она обожала праздники, обожала компанию... она без этого жить не могла... как наркоманка... музыка, вино, снова музыка, опять вино — с утра до вечера, по ночам, до утра... как у нее расширялись ноздри, ее жадные ноздри... они становились как у лошади... как трубы... она вдыхала, втягивала эти запахи — запахи табака, вина, мужского пота, духов, горячего воска... она любила зажигать свечи... щеки розовели, глаза вспыхивали, губы становились толстыми, блядскими, она вся дрожала, вся вибрировала, по ее коже бегали огоньки... она жила, жила — она горела...

А как она умела расшевелить гостей... всех этих поэтов, гениев и красавцев, которые дневали и ночевали в нашем доме... помню, однажды вечером они здорово напились, наговорились, устали и скисли... вечер, полупьяные мужчины и женщины сидят за столом, разговор не клеится... кто-то курит, кто-то потягивает вино, а кто-то просто дремлет... никто и не заметил, как мать вышла из гостиной... ее не было около получаса... а потом она вернулась... ворвалась... разбушевавшаяся Кармен! Выстрел! Буря и натиск! Ураган! Ударом ноги распахнула дверь, ворвалась, закричала что-то сумасшедшее, лихое, дикое, пустилась в пляс... на ней была пышная цыганская юбка... она вбежала в комнату, остановилась, глаза горят, волосы летят, рванула юбку спереди... разорвала до пояса... о, черт! На ней были какие-то безумные чулки... и подвязки... нет, одна подвязка... подвязка с черной розой... белый мрамор, черная роза... и она стала плясать... это был не танец, а безумие... припадок!.. И все вдруг встрепенулись, очнулись, стали хлопать... потом кто-то схватил ложку и принялся отбивать такт... стучать ложкой по столу... другие тоже... все стали отбивать такт ложками... мать в этой своей разорванной юбке... белые ноги, черная роза... стук ложек по столу, по вазам, по тарелкам... трам-там-там... тара-рам!.. Кто-то вдруг упал к ее ногам, пополз, она выставила бедро, и он зубами сорвал с ее бедра розу... Дурдом! Боже, какой дурдом!.. Какой замечательный дурдом...

Поэты и красавцы... среди них был один... он вдруг решил приударить за мной... мне было пятнадцать, а ему, наверное, сорок... или около того... грустный, тощий, очкастый... все время курил... немножко странный... мать его принимала за компанию и называла человеком без имени... он был поэтом... она над ним подтрунивала, но беззлобно... мы вдвоем, он и я, уходили в дальнюю комнату, он читал стихи, мне нравилось, когда он шепотом декламировал: