Юрий Буйда - Львы и Лилии

Мы обе попали к врачам... мать — в больницу, в офтальмологию, а меня повели к психиатру... потом к психологу... не помогло... ей помочь не смогли... да и не могли...

Не помогло...

Вокруг матери всегда крутились поэты и красавцы... много цветов, много вина, много слов... это не могло продолжаться вечно... когда-нибудь это должно было закончиться, и оно закончилось... после того вечера, после Жозефины, после ножниц — все закончилось... какое-то время они еще приходили к нам, все эти завсегдатаи... сидели за столом, пили вино, восхищались матерью... казалось, все было как всегда... деликатненько подшучивали над ее повязкой... и она смеялась... сидела во главе стола, как всегда, снисходительно принимала комплименты... царица Савская... Семирамида... Клеопатра... а когда они уходили, она ложилась на диван и рыдала... и впервые в ее жизни это были настоящие слезы... настоящие...

Гости приходили все реже... иногда звонили... а потом и звонить перестали... избегали ее, не отвечали на ее звонки... больше всего она переживала из-за Андре... Федра скучала по своему Ипполиту... она звонила ему, писала, но он не отвечал... она ничего мне не говорила, но я чувствовала, что этот Ипполит был для нее самой болезненной утратой... странно: я ведь всегда считала ее бесчувственной сукой, и вот вдруг... странно...

Она осталась одна...

Однажды я застукала ее с водопроводчиком...

Она не разговаривала со мной восемь лет. Восемь лет мы не разговаривали друг с другом. Я жила сама по себе: школа, университет, потом работа... в университете я изучала скандинавскую литературу... саги и все такое... я нарочно выбрала Скандинавию... конунги, эрлы, этот костлявый норвежский язык... это было наказание... Снорри Стурлусон, Гримнир, Эдда, битвы и песни... перед сном я рассказывала своему плюшевому льву о том, как прошел день... рассказывала о своей жизни... об этом мире, в котором мне приходилось столько страдать... об этой тьме... о заброшенной шахте, о руднике, о месторождении горя и боли... россыпи зла... золотые жилы унижения... и на самом дне этого ада — пятно света... пятнышко... белая бедная Лилечка... невинное дитя зла... бедная белая лилия во тьме... бедная Лилечка, окруженная демонами, бесами, чудовищами... чешуя и шерсть, шипы и клыки... багровое пламя и смрад...

А эти мечты! Эти мечты... Я сшила себе что-то вроде трико... что-то вроде купальника на пуговицах... чтобы снять купальник, нужно было расстегнуть сто пуговиц... сто! Бред какой-то... чего только не придет в голову... по вечерам я расстегивала купальник... первая пуговица, вторая, третья, четвертая... я закрывала глаза, воображая, как он расстегивает эти пуговицы... первую, вторую, третью, четвертую... чтобы добраться до меня, ему нужно было расстегнуть сто пуговиц, боже мой, сто пуговиц! Утром и вечером — сто пуговиц... безумие, настоящее безумие... каждый день — сто пуговиц...

Одиночество превращает человека в чудовище...

Деньги, оставленные отчимом, таяли — и скоро растаяли... он был очень состоятельным человеком, но мать швыряла деньги не глядя, не задумываясь о будущем... Сначала пришлось продать квартиру на Малой Бронной, мы переехали в Ясенево, в двушку... потом в Кандаурово, в новый район за кольцевой автодорогой... эти двадцатиэтажные новенькие гробы среди пустырей... В театре ей платили — платили из милости... платили крохи... вирджинский табак сменился китайским, французский коньяк — дагестанским, камамбер — костромским сыром... но таблетки — таблетки остались... коньяк и таблетки... коньяк и нембутал, коньяк и сибазон, коньяк и тианептин... у нас всегда было много таблеток... флуразепам, ксанакс, амантадин, карбазепин, валиум... коньяк, таблетки, сигареты, телевизор... все реже книги, все чаще телевизор...

К тому времени она снова стала разговаривать со мной. Она ведь ничего не умела и не хотела уметь. Обед, ужин — все готовила я. У нее не было выбора. Ей приходилось считаться со мной, иначе я могла оставить ее без обеда. Мне это и в голову не приходило, конечно. То есть — вру, приходило, да, иногда хотелось, ой как хотелось, чтобы она повыпрашивала, повымаливала у меня кусок хлеба... но стоило только вообразить, как она ползает на коленях... это ее белое горло, эта ее родинка... нет, невозможно, то есть, наверное, да, я могла бы ее убить, но — не унизить... убить, но не унизить...

И еще эта ее селедочка... селедочка! Она ведь никогда раньше так не говорила, считала это верхом пошлости — все эти “картошечки”, “селедочки”, “хлебушки”... и вдруг — селедочка... Лилечка, можно мне селедочки? Я чуть не убила ее... я чуть не умерла от стыда и горя...