Владимир Топорков - Наследство

– Рано самостоятельным стал, Бобров! А я такую самостоятельность терпеть не могу – если каждый на свой манер будет дело вести – что получится? Базар да и только, неуправляемая стихия. Не хочешь доброго совета – силком заставим. На бюро райкома пригласим, там и разъяснение сделаем, авось все под одной властью ходим, – и, круто повернувшись, Сергеенко неторопливо пошёл к двери, гулко бухал в пол башмаками, точно заколачивал гвозди.

Бобров возвращался домой вечером. В лохматом разрыве тучи перед самой землёй выскочило раскалённое, какое-то испуганное солнце, выкрасило дальний лес, дома, заиграло багрянцем в окнах. Такое солнце – первый признак, что завтра опять ветреная погода ожидается, будто не хватило сегодняшней бури.

Следы её даже здесь, в посёлке видны. На асфальтовой дорожке ещё не засохли, только подвяли сорванные листья, чернели мелкие сучья деревьев, трава, как причёсанная, припала к земле.

Да, тяжёлый день выдался. Болела содранная утром нога – днём не чувствовалось, а сейчас щиплет, мешает быстро идти. И ещё, казалось, болело скованное тело. Спроси сейчас у Боброва, где, в какой точке болит, – не разобраться. Только ощутимо лежала тяжесть в груди, точно душа нарывала от всего увиденного и пережитого сегодня. Хорошо бы, эта боль не прошла, не угасла, подучал Евгений Иванович и грустно усмехнулся.

В середине июня Бобров договорился со Степаном обойти его участок свёклы. Нет, больших тревог у Степана не было, просто кое-где на листве появилась желтизна, и надо было посмотреть, дать нужный совет.

Лишний раз убедился Бобров, каким вдумчивым, зорким мужиком живёт на земле Степан. И за успех его начинания зря беспокоился – свёкла, кажется, на славу удастся. А сомнения – себе можно признаться – были. Впервые в Осиновом Кусту Степан решил обойтись без свекловичниц, а новое всегда страшит, заставляет сомневаться.

Правда, у Боброва подобная практика была, но любой опыт, даже самый ценный, на земле точно не скопируешь, это каждый агроном знает. Как один человек на другого не похож, так и поле свой характер, отличительные черты имеет: плодородие, структурность. Но главная фигура – человек, он властелин и исполнитель замыслов. Хватит силы, терпенья, любви к делу – победа, а проявит благодушие и беспечность или дрогнет – пиши пропало.

Степана и силой, и терпением, кажется, Бог не обидел. Два дня назад, когда он встретился с Плаховым в поле, тот удовлетворённо показывал участок, где свёкла по развитию не отличается от обработанной вручную.

– Машину я одну придумал, – рассказывал Степан. – Вот подрастёт свёкла – запущу её в работу. Постригает сорняки. Конечно, придётся кое-где и ботву срезать, да не беда. Свёкла быстро лист выгоняет…

– Я как-то в журнале читал, – перебил его Бобров, – японцы специально листву свекольную секут, чтобы обеспечить быстрый рост…

– Неужели? – удивился Степан. – Ну, мне об этом читать не приходилось, только из своего грустного опыта знаю… Года два назад такой град у нас случился, что даже трудно представить – с небес в голубиное яйцо шрапнель летит, в десять минут на поле одни изрешечённые будылья маячат. Думаю, конец посевам, а через две недели градобитие даже незаметно. И урожай лучше прежних лет получился. Машину эту, ты, конечно, понимаешь, я придумал от нужды, видишь, кое-где сорняк появился?

– Покажешь свой луноход? – попросил Бобров.

– Обязательно. Там тоже твой совет потребуется.

Ехал в поле Бобров и рассуждал про себя: а вот если бы все механизаторы были похожими на Плахова, что было бы? Не пришлось бы ему с утра до ночи мотаться, как проклятому, по полям, быть своего рода палочкой-погонялочкой. И не только ему. Как-то подсчитал он – тридцать семь начальников в колхозе во главе с Дунаевым и все учат-воспитывают, только воспитание это не даёт добрых всходов.

Видимо, прав Степан – отторгли человека от земли.

Ему вспомнился Дорофей Сергеевич Болотников, угрюмый старик с копной волос на голове, с рыжей, клинышком, бородкой, со слитной родинкой на переносице. В пятидесятых ему было около восьмидесяти, но силу он, видать, не истратил – ходил прямо, как свеча, и даже зимой без шапки, от белого снега его лицо, кажется, ещё сильнее багровело, излучало зоревой свет. Говорил Дорофей Сергеевич редко, всё больше молчал, только поглядывал, вроде буравил человека хитрыми острыми глазками.

Но однажды, видимо, он не выдержал.

– Понимаешь, Софья Ивановна, – говорил он матери Боброва, – гляжу я на нынешних, как их там величают, хлеборобов, и злость берёт. Не хлебороды, а хлебоеды, вот кто они. Потом их жизнь не потчевала, а человек свою жизнь в поту должен прожить.