Владимир Топорков - Наследство

– Видел? Силён мужик, ничего не скажешь! Нет, какой молодец, а?..

От нечего делать Бобров спросил у лысого, за что его-то сюда, и тот в момент помрачнел:

– Плохи дела, брат! Амуры сгубили…

– Влюбился в кого не надо, что ли?

– Эх, наверное, влюбился, раз до парткомиссии дошло. У меня раньше как было? Возникнет, так сказать, симпатия, но ненадолго, а потом рву якоря и полный вперёд в новую гавань. А тут она меня, как бычка азовского, на крючок подцепила. Роман этот наш аж в трилогию затянулся – три года продолжался. Ну а жена след, как ищейка, взяла, и пошли баталии. Катанула моя законная в партком телегу о всех моих донжуанских похождениях, а та, дура, – лирический сонет туда же накорябала со всеми цитатами, которые я ей мурлыкал в интимности. И такое пошло… В общем, как в Бородинской битве: «смешались в кучу кони, люди и залпы тысячи орудий»…

А секретарь парткома Николай Петрович сам женский угодник, толк в этом деле знает. Вызвал он меня и прямо в лоб:

«Знаешь что, Сергей Сергеевич, давай-ка клянись и обещай, что уладишь наконец свои матримониальные отношения». Ну, на парткоме я очи долу, покаялся, а пассия моя тогда сразу быка за рога: дескать, раз он теперь меня любит, то пусть со мной немедленно и расписывается. Ничего себе номер! Да если со всеми, кого любишь, расписываться, в паспорте страниц не хватит. Я от неё дёру, а через неделю новую полюбил. Вот тогда-то жена опять в райком, обком и до парткомиссии довела, стерва. Слышь, друг, как думаешь, исключат? Бобров рассмеялся:

– Конечно, исключат!

Сосед отпрянул от него, как от Змея-Горыныча, с ужасом вскрикнул:

– Но за что? – И тут его вызвали.

Бобров усмехнулся: а ведь тоже вроде бы страдает человек, только, действительно, за что?

Лысый выскочил через несколько минут оживлённый, радостный. Прилетел к Боброву, обнял, словно родного, и гаркнул громко, как в лесу:

– Ну вот, оставили! А ты говорил…

Следующим пригласили Евгения Ивановича, и он вошёл в просторную комнату с блестящим паркетом на полу. За длинным столом сгрудились люди, размахивали руками, видимо, ещё продолжали спорить по прошедшему делу, и только председательствующий – седоголовый мужчина с большими залысинами и хрящеватыми торчащими ушами, – сидел неподвижно, как каменное изваяние. Бобров знал его давно, ещё по району, где работал после института. Виктор Ильич Курлов был тогда там первым секретарём, слыл большим оригиналом, не дураком выпить и прочее.

Бобров вспомнил вдруг историю, произошедшую с Виктором Ильичом в одном колхозе. В зимний день приехал Курлов в хозяйство, долго ездил по фермам, распекал нерадивых заведующих за грязь и бескормицу, пока председатель колхоза Пётр Васильевич Коровин с хитроватой ухмылкой не показал Виктору Ильичу на наручные часы – дескать, работа работой, а харч вовремя – и позвал домой. Курлов мгновенно прекратил ругаться и добродушно зарокотал:

– Ну что ж, думаю, Пётр Васильевич, обед мы с вами сегодня вполне заслужили.

Они приехали к Коровину, где был уже накрыт стол – видимо, расторопные конторские девчата успели предупредить жену председателя, толстую неповоротливую Дарью Петровну, – и Коровин, разлив по стаканам водку, предложил выпить.

Курлов сперва долго отнекивался, возмущённо отодвигал от себя стопку, но Коровин давно знал «первого» и потому был напорист и твёрд.

В общем, Виктор Ильич хлопнул-таки водки и тотчас же потянулся к широкой, похожей на сковороду деревянной тарелке, полной духовитой гусятины.

В доме было тепло, в печи пощёлкивали сухие, прокалённые летним солнцем ольховые поленья, и этот жар, как живой огонь, быстро наполнил Курлова новой энергией. Он подставил рюмку Коровину и скомандовал:

– А ну, плесни-ка ещё!

Потом пили уже почти без остановки, и водка окончательно разморила Курлова, он сделался мягким, добрым, очень нравившимся самому себе. «Первый» с аппетитом уплетал гусятину и через каждую минуту спрашивал:

– И что же это за мясо такое вкусное, Петя?

– Дрофа, Виктор Ильич! – с самым серьёзным видом отвечал Коровин.

– Что-то?

– Дрофа – птица такая степная!..

– Петь, а Петь, – блаженно мурлыкал, закрывая глаза, Виктор Ильич. – А ведь дрофа-то – птица хорошая…

С тех пор и пошёл гулять по району этот рассказ про «хорошую птицу дрофу». Однако, став председателем парткомиссии обкома, Виктор Ильич выпивать бросил, стал страшным трезвенником и моралистом и за пьянку теперь карал коммунистов беспощадно.