Владимир Топорков - Наследство

– Вот и отдохнут на собрании.

– Нет, – твёрдо сказал Бобров, – никаких собраний я проводить не буду. Так и передайте вашему руководству. Для нас хлеб – главное дело, и мы им в первую очередь заниматься будем.

– Опять самоуправничаете, Бобров, – вспыхнул Дудкин. – Зарвались вы, зарвались, придётся, видно, окорот давать. Ну, раз не хотите собрание проводить – будем в обкоме партии разговаривать. Никогда не приходилось там бывать?

– Почему же, приходилось…

– А коли приходилось, то, наверное, и сами знаете: пороги там высокие и лестницы крутые. Можно так полететь, что и шею свернёшь.

Бобров сглотнул тошноватый ком в горле, проговорил тихо:

– Вы порогами не пугайте. В обком приеду, если вызовете, а сейчас езжайте-ка восвояси, не мешайте людям работать…

Дудкин, хлопнув напоследок дверью, пулей вылетел в коридор, а Бобров присел к столу и почувствовал, как тесный обруч ещё сильнее стиснул грудь, спину, выдавил жгучий пот, который заструился между лопатками. Он отыскал в столе таблетку валидола, сунул под язык, и сладковатый привкус лекарства вроде смягчил тупую боль, сердце начало работать медленнее, ровнее.

Распахнулась дверь, и в кабинет заглянул Степан.

– Можно?

– Заходи! – Бобров медленно поднялся навстречу. Степан пожал ему руку и заговорил торопливо, словно боясь не успеть высказать чего-то самого главного.

– Слушай, Женя, да ну их к чертям собачьим, эти деньги. Верну их сегодня в кассу, и дело с концом. А то будут тебя из-за меня мытарить…

– Долго думал?

– Долго, с тех пор, как Дудкин к себе пригласил. Он ведь из меня, гад, почти целый день душу выматывал – сколько получил да за что? Может, говорит, это ты ко мне по дружбе такую щедрость проявил?

– Ну, а ты?

– Сказал, что на поле от зари до зари не из-за дружбы с тобой вкалываю, а потому что надо же кому-то страну кормить…

– Ну и правильно сказал. А деньги ты, Степан, заработал честно, и потому никаких претензий к тебе быть не может.

– А ты?

– А что я? Я за себя постоять сумею, Степан. В общем, хватит об этом – жизнь, несмотря ни на что, продолжается, и нам не о Дудкине думать надо, а об урожае и кормах, об осеннем севе, наконец. Есть, Стёпа, вечные дела и вечные заботы – о хлебе и о земле. Так что давай дуй в поле, а я скоро подъеду.

На заседание парткомиссии обкома Боброва пригласили в середине сентября. В тот день стояла пасмурная погода, подсинённые облака лениво висели над угасающей землёй, прятались в туманную дымку посветлевшие деревья, пустынные поля. Председатель попросил Ивана ехать не торопясь: надо было собраться перед трудным разговором, а что он будет трудным, Евгений Иванович не сомневался. Он вспомнил Ларису, тихую и грустную, последние произнесённые с дрожью в голосе слова:

– Ты, Женя, только там не возмущайся. Ну неужели же, Господи, тебе всегда больше всех надо!..

Ну о чём, о чём она говорит! Да разве не понимает: нужно, обязательно нужно волноваться, чтобы суметь доказать свою правоту. Надо бороться, доказывать и убеждать, быть напористым, иначе, чёрт подери, тебя никто не услышит, не поймёт, что ты действительно прав…

Заседание проводилось на третьем этаже, и в «предбаннике» – просторной комнате со стульями вдоль стены – набилось добрых десятка два «грешников» с озабоченными лицами, взмокшими лысинами и затылками. Многие судорожно рылись во вместительных папках, и Евгений Иванович невольно усмехнулся: волнуются, прямо как студенты перед экзаменом, а папки с наверняка заготовленными на все случаи жизни справками у них вместо шпаргалок.

Бобров присел в уголке рядом с зеркалом и с интересом огляделся по сторонам. Рядом сидел пожилой мужчина с огромной блестящей лысиной и реденькими седыми волосами, которые обрамляли только уши. Наверное, его сосед был из категории людей беспокойных – он ежеминутно доставал из кармана большой мятый платок, вытирал мокрую лысину и маленькими круглыми глазками впивался в дверь, где шло заседание. Когда на пороге появлялся очередной бедолага, которого отпускали «на покаяние», сосед вскакивал с места, подбегал к выходившему, спрашивал, заглядывая в глаза:

– Ну как, пронесло? Ну, что там, расскажи! Некоторые, не обращая на страдальца никакого внимания, равнодушно скользили к выходу, другие, радостные, довольные, видимо, мягким «приговором», останавливались возле лысого и начинали, оживлённо жестикулируя, чего-то рассказывать.

После каждого такого раза сосед Боброва шумно возвращался на место, плюхался в кожаное кресло, бесцеремонно толкал Евгения Ивановича в бок: