Владимир Топорков - Наследство

Звонок, резкий, частый, заставил Егора Васильевича собраться, и пока излагал Иванникову суть дела, почувствовал, как противным липким потом покрылись руки и выступила холодная испарина на лбу. Дунаеву сделалось вдруг как-то тоскливо, неуютно в собственном кабинете: всё-таки просить – это всегда неприятно, какое-то унижение, перешагивание через собственное достоинство. Но другого выхода нет, Кузьмин слишком много знает, и если он начнёт «колоться», как выражаются уголовники (эту фразу Дунаев запомнил из какой-то книжки, прочитанной в молодости), то несдобровать и Егору Васильевичу – и к нему могут потянуться длинные щупальца милиции. Уж лучше их сейчас обрубить, эти щупальца, перенести унижение в разговоре. Он вдруг некстати вспомнил про шубу для Елены, красивую шелковистую шубу из норки, сделавшую её какой-то воздушной, изящной и лёгкой, прямо королевой из сказки.

Игорь Иванович слушал благожелательно, пообещал проявить самое активное участие в судьбе Кузьмина. Это успокоило Дунаева, он вытер вспотевшее лицо, почувствовал облегчение. Теперь надо позвонить второму секретарю Фокину, пусть он, куратор районной милиции, вникнет в суть дела.

С Фокиным Егора связывала давняя дружба, ещё с тех пор, когда они вместе работали в районном звене. И если действительно человек делает то, что ему предназначено судьбой, то Фокину сама судьба предназначила быть партийным работником. Даже в фигуре, немного склонённой вперёд, в целеустремлённой, стремительной как ветер походке угадывался его властный характер. Голос у Фокина был уверенный и размеренный, точно стучал метроном: он не говорил, а будто отливал слова, гладкие и быстрые, как пули.

Услышав голос Дунаева, Фокин обрадованно пророкотал что-то про установившуюся наконец хорошую погоду, поздравил с наступающим Новым годом, пожелал, как принято, здоровья, счастья и замолк, затаился, ожидая, что и Дунаев, в свою очередь, начнёт поздравлять его, иначе к чему же тогда этот звонок. Но Егор не стал рассыпаться в любезностях, а сразу приступил к делу, заговорил немного дрожащим (это он ощутил и сам, и потому снова стало муторно на душе) голосом о Кузьмине.

– Ты, гляжу, Егор Васильевич, – усмехнулся Фокин, – всё о своих работниках заботишься. То за агронома хлопотал, теперь вот за завхоза. Плюнь, почаще о себе думай. Ведь люди привыкают, что кто-то о них печётся, и начинают этим спекулировать. Ты заставлял своего Кузьмина напиваться и в драку лезть?

– Выходит, вы уже в курсе?

– А как ты хотел? Служба есть служба. Вот передо мной оперативное сообщение из милиции. Напился твой Кузьмин до чёртиков и драку учинил. Понимаешь, драку! Полез, старый чёрт, кулаками махать. Дубина он, твой Кузьмин.

– Да нет, – обрадованным голосом заговорил Дунаев (значит, всего-то за драку задержали этого дуропляса, опять свой пьяный норов сдержать не сумел), – он человек хороший, фронтовик. Можно сказать, боевой ветеран…

– Ну и не переживай, Новый год будет дома справлять. Это я тебе обещаю. Хочешь – пригласи его на стопку, а лучше врежь промеж глаз, чтобы знал, как себя вести. Мне, откровенно говоря, давно про него говорили – буен, как ураган, и в выпивке меры не знает…

Дунаев положил трубку довольный. Нет, великая сила дружба, как шестидюймовый снаряд, любую стену пробьёт. Это только говорят о «телефонном праве», что, мол, власть предержащие используют его для покровительства преступникам. А какой преступник Кузьмин? Так, простофиля, мелкого пошиба маклер, которому надо медяками как-то покрывать свои расходы.

Позвонив Елене, Дунаев со смехом поведал ей историю с Кузьминым и успокоил, сказав, что нужные звонки он уже сделал и дядя новогоднюю ночь будет отмечать дома.

– Ты не опоздаешь сегодня? – спросил он в конце разговора.

– Нет-нет, – торопливо ответила Елена, – в три буду дома.

– Ну, жду и люблю, – Дунаев чувствовал, как тепло разливается в груди. В пронзительной тишине он слышал сейчас радостный, чёткий, со звоном, стук собственного сердца.

В последний день года мутная сумрачная пелена, висевшая обычно с утра, растворилась в голубом бездонном небе, грязно-серые облака откатились к горизонту и там покойно залегли. Когда Бобров пошёл в лес за ёлкой, лёгкий морозец точно тоненькими иголочками впивался в лицо, разглаживая морщины, воздух нагнетался в лёгкие, как насосом, и они словно отрывали тело от земли, делали шаг пружинящим, невесомым.

Мысль поставить дома ёлку родилась утром. Она пришла неожиданно, как отголосок памяти о далёком детстве. Мать всегда к новогоднему празднику наряжала ёлку, и, когда Евгений был маленьким, эта процедура превращалась в неповторимую сказку, вспомнив про которую сегодня, он почувствовал, как побежала по щеке непрошеная горячая слеза. Мать с утра начинала рассказывать, как придёт к ним в сумерках Дед Мороз, как он будет спрашивать, здесь ли живёт хороший, послушный мальчик Женя, и, узнав, что здесь, станет наряжать ёлку игрушками.