Е. Бирман - Эмма

— Послушай, — сказал Леон, и голос его звучал так, как будто я уже смертельно ему надоел, — ничего особенного между нами, в общем-то, и не было. Я был жутко не в форме после двух бессонных ночей (гонялись кое за кем возле Хеврона), и мог предложить ей только оральный секс. Она попросила меня показать язык и сказала «нет», она сказала, что мой язык кажется ей слишком широким.

— «Широкий язык» — это цитата, скотина, она пошутила, — простонал я.

За очередным поворотом солнце ударило прямо в глаза, но мне показалось, что это улыбка Эммы ослепила меня, из тех, что предназначались мне в дни нашей близости. Можно с ума сойти, когда она растягивает, улыбаясь, свои и без того тонкие губы.

Теперь уже не могло быть никаких сомнений, он не мог сам придумать этого, про широкий язык. Это Эмма цитирует ему Молли. Никакой подделки. Удвоенное «м» шутит на манер двойного «л». Но что-то во мне размягчилось в этот момент — она значит и без меня продолжает в том же духе, смешивать эротику с иронией. Хоть так я остался с ней. Эмма, родная моя! И тут же бешенство захлестнуло меня.

— Теперь слушай третий рассказ и последний, — сказал я.

— Родольф, я найду тебе хорошего доктора.

— Хорошо, но сначала послушай, — он выслушает, подумал я, во всех фильмах по служебным инструкциям полагается заговаривать сумасшедшего или преступника.

— И как называется этот опус?

— «Геометрия».

— Логичное название для третьей и суммирующей части, — произнес он, и я сразу почувствовал, что это такая формальная, бессмысленная отвлекающая фраза, призывающая к дискуссии, но я не стал заниматься лишней говорильней и начал читать.

«В этой деревне были всего две улицы — Главная и Пастушеская. Главная была проездной на незагруженном автомобильном шоссе, а Пастушеская — эллипсом, надетым на ось Главной. Автомобилист, въезжавший по шоссе на Главную, доезжал до перекрестка и видел с двух сторон указатели на Пастушескую. В этом не было ничего особенного, но когда он уже выезжал из деревни, опять был перекресток, и опять с двух сторон начиналась Пастушеская.

Жители деревни знали, что это озадачивает проезжающих, поэтому на въезде и выезде из деревни были устроены два дорожных кольца с клумбами. На одной клумбе было оливковое дерево, а на другой — разноцветные кусты. Водитель на кольце разворачивался, снова въезжал в деревню и поворачивал направо, на Пастушескую, доезжал по ней до Главной. Уже догадываясь, что его ждет, продолжал прямо — на вторую дугу Пастушеской, доезжал до конца, и по Главной, улыбаясь, уезжал навсегда из деревни.

Было ли что-нибудь интересное в этой деревне? На Главной была в рост человека почтовая башенка, со всех сторон ее — множество блестящих дверец, на Пастушеской — дома в садах. Были ли в садах собаки? Да, когда мы на своем санитарном фургоне муниципальной службы проезжали по второй дуге мимо дома номер четыре, между двумя штакетинами забора нам навстречу просунулся энергичный клистир собачьей морды».

Леон молчал. Видимо, пытался влезть в мою шкуру и самостоятельно осмыслить последний рассказ.

В оригинальном тексте не было ничего про «санитарный фургон муниципальной службы», как не было изначально в рассказе «Коридор» лижущей кровь маленькой собачки. Про фургон я добавил за день до этого, а лижущую собачку и вовсе только сейчас, когда пишу эти строки. Откуда она взялась, скоро проясню. Зато теперь все три рассказа оказались связаны своей «собачностью». Три звена в собачьем поводке-цепочке моей мести. Если «лошадность — это чтойность вселошади», то моя «собачность» — простой породы: это такойность Леона, государственного служащего, у которого не встало (по его словам) на мою Эмму, потому что он двое суток охотился на террористов в южной части Хевронского нагорья.

Я твердо решил заранее, что постараюсь не ставить на карту собственные жизнь и свободу. Я не находился пока за той гранью отчаяния, которую пересек несчастный Гумберт Гумберт, не оставивший американскому правосудию никаких альтернатив. Но мне хотелось, чтобы мое убийство сценически было обставлено не хуже, не менее кокетливо, если позволено так охарактеризовать способ уничтожения чужой человеческой жизни. С приговором в художественной форме и с вдохновенным, с элементами импровизации, его исполнением. И мне это удалось! Ей-богу, удалось! По крайней мере, так это выглядит в моих глазах!

В предстоящей аварии в соответствии с планом удар в мою машину должен был прийтись сзади. Я давно, с самого почти приезда в страну, полюбил крутой долгий спуск от Арада к Мертвому морю, и здесь я наметил четыре возможных участка, где шоссе круто поворачивает вправо (слева — обрыв, справа — стена). И на первом же из них я привел в исполнение свой замысел: сначала начал понемногу отставать, чтобы образовать дистанцию для разгона. Как я и рассчитывал, последовавший резкий набор скорости мною Леон истолковал как простую попытку быстро сократить расстояние, но перед самым поворотом я не снизил скорость, а рискнул, выскочил на встречную полосу, обогнал его и почти прямо перед носом его резко притормозил, оставляя ему выбор между примитивным прямым ударом в мой багажник и попыткой обойти слева. План не был идеальным, но я рассчитывал на авантюрный характер Леона и на автоматическую шаблонную реакцию, которая толкнет его отреагировать объездом на объезд. И я не ошибся. Увидев его сзади и слева от себя, начинающим обгон, я, повернув руль, зацепил стену. Скорость моей машины была достаточной, чтобы заднюю часть моей машины бросило в сторону, и гулкий удар моего мягкого багажника пришелся в тяжелую и жесткую правую переднюю дверь машины Леона. Мне в лицо и грудь выстрелила белая подушка, приятная, надо сказать, на ощупь, и я не видел, как оттолкнувшаяся от моей машина Леона покатилась и запрыгала по откосу. Освободившись (мутило, болела сдавленная грудь), я подошел к краю дороги и сквозь удививший меня своей прямизной шлейф пыли увидел далеко внизу перевернутую и словно заплесневевшую (от осевшей на ней все той же пыли) машину. Она не горела, и я, схватив обломок бордюрного камня, отколотого от островка узкой смотровой площадки, побежал вниз, чтобы при необходимости добить Леона. Не знаю, действительно решился бы я на такую жестокость, скорее всего — нет, но инстинктивное намерение мое состояло именно в этом. Я хотел с размаху опустить каменюгу на голову своего врага.