Роберт Кормер - Наше падение

В больничной часовне она поняла, что уже несколько дней, как она не ощущает тот жуткий запах. Навсегда ли это?

Однажды, вернувшись из часовни в палату, она услышала, как мать разговаривала с Керен. В надежде на то, что Керен хоть что-то из сказанного воспринимает, все члены семьи рассказывали ей о происходящем дома и у соседей. Ее школьные друзья спрашивали о ней по телефону почти каждый день. Поначалу они не решались приходить к ней в больницу, но затем, уже не стесняясь, они приходили и рассказывали ей обо всем, что происходит в школе «Барнсайд-Хай».

Оградившись от муки в голосе матери, Джейн подумала о том, что подслушивать нехорошо.

— Я не знаю, что и делать. Мне даже нечего тебе сказать, но все-таки кое-что я тебе скажу. У меня есть сумасшедшая мысль, Керен, у тебя что-то сталось в подсознании… потому что ты боишься… чего-то… не надо… не надо бояться. Мы все тебя любим. Мы тебя защитим. В наш дом больше никто не посмеет ворваться. Теперь у нас есть сигнализация. Мы недавно ее установили. Мы позаботимся о тебе…

В палате стало тихо. Керен, конечно же, не ответила. Выглянув, Джейн увидела Керен: ее закрытые глаза, бледное, лежащее в постели неподвижное тело. Мука… большая, чем безрассудство… у матери в голосе… и в глазах… Все это заставило Джейн сделать шаг назад. В этот момент она не хотела, чтобы мать ее увидела. Мать говорила настолько смело, что Джейн восхитилась ею и даже захотела быть с ней во всех ее домашних делах и исполнять все ее ежедневные поручения.

Или все это было притворством? «Все ради семьи…»

— Ты должна вернуться, Керен. Пока ты это не сделаешь, ничего не вернется на круги своя. Мы продолжаем жить в том же доме, но все порознь. Мы больше не семья.

Это была правда, и Джейн с ужасом с этим согласилась. Все были столь вежливы и милы друг к другу: «Передай, пожалуйста, соль… Какая замечательная блузка, Джейн… Прекрасный табель, Арти…» — что уже совсем не напоминало старые добрые времена, когда в семье все спорили, будь то о времени, когда нужно возвращаться домой, чтобы не быть наказанным, о посредственных оценках в табеле, присланном из школы по почте, о том, кто одел и чей свитер. Теперь все обращались друг с другом так, будто каждый был сделан из стекла, будто рассыплется на мелкие осколки от чуть более грубого слова.

Джейн так и не вошла в палату, оставив мать одну с ее печальным монологом. Вместо этого она вернулась обратно в часовню.

Бадди вскрыл письмо, которое на самом деле письмом не было. Он не стал разрывать конверт, а лишь аккуратно надрезал край кухонным ножом, делая это не спеша, чтобы оценить на вес содержимое. На самом деле он знал, что лежит внутри — чек, который отец высылал ему раз в неделю. Двадцать пять долларов. Что было вдвое больше, чем Бадди получал на карманные расходы, когда отец жил с ними. В конверте не было больше ничего, и Бадди всегда делал вид, что не разочарован. «Да ну его», — пробормотал он, смяв конверт и отбросив его в сторону. «Да все это к… и чек тоже».

Почему каждую неделю он надеялся, что кроме чека в конверте будет какая-нибудь записка от отца? Он был бы рад нескольким словам, написанных нелепым почерком на обрывке мятой бумаги. Но в конверте были только деньги. Двадцать пять долларов. Этого хватало на выпивку. Но… но что? Он не знал.

Отец не обещал, когда появится дома. Он поспешно, впопыхах складывал одежду, хмурясь и почесываясь, если что-то было ему слишком мало. Он продолжал повторять: «Извини. Извини за то, что причинил тебе, Бадди». Он бросал в чемодан каждую рубашку, сминая ее, чтобы сберечь в нем место. «Расскажи Ади, как мне жаль об этом». Ади отказалась с ним разговаривать. Она заперлась в комнате и не открывала, если он пытался к ней войти.

— Каждую неделю я буду посылать вам деньги. Извините за то, что это будет в письме…

«Извините… простите… мне жаль…»

— Разве мы не будем иногда собираться все вместе? -

спросил Бадди.

— Конечно, обязательно, — ответил отец, продолжая упаковывать вещи. Это не звучало убедительно и больше было похоже на «нет, никогда». Наблюдая за тем, как отец застегивал разбухший чемодан, Бадди понял, что всю прожитую жизнь он провел под одной крышей с человеком, которого вовсе не знал. Отец для него всегда был «Отцом». С заглавной «О». Он делал все, что должен был делать отец: уходить на работу и возвращаться к ужину домой, бросать Бадди мяч на заднем дворе, чтобы тот отбивал его битой, и ходить с ним и Ади в церковь или на салют в День Независимости, дремать и просыпаться от собственного храпа с большими от удивления глазами, не осознавая, где он находится. Он ненавидел сидеть за рулем: в дальних поездках, если он ехал со всеми, за рулем всегда была мать. «Мой дремлющий мальчик», — нежно и любя она называла его.