Роберт Кормер - Восемь плюс один

— Что такое канак? — спросил меня этот негр, в его голосе вдруг проснулась искренность, когда он подошел ближе.

— Все знают, что такое канак, — подозрительно ответил я.

— Я не знаю.

Я рассказал ему о французских канадцах, о том, как они оставляли заморенные голодом и засухой фермы, которые истощались как лужи на солнце и искали судьбу на великолепной американской земле. Заметив его интерес к моему рассказу, я выложил ему сомнительную историю о том, как мой дедушка тайком переправил через границу одного из своих племянников в мешке, лежащем на его плече.

— А что ты? — спросил, наконец, я.

Пока мы шли между развалин по усыпанным мусором улицам, он сказал, что его зовут Джеферсон Джонсон Стоун, и я был поражен: для парня, живущего в нищете, его имя звучало уж слишком ярко. С таким именем перед ним должен был распахнуться весь мир, и ему бы шагать по улице королевским шагом в сопровождении роскошного эскорта.

Вспомнив учебники истории за предыдущие классы, я захотел спросить его: не потомок ли он рабов? Но мне не захотелось его оскорбить.

— Ты приехал с юга? — осторожно спросил я.

Он рассказал, что его семья переехала сюда из Бостона. Его отец искал работу. У Джеферсона были еще четыре брата и три сестры. Я ожидал от него другой рассказ, в отличие от его сухого и подробного описания — это звучало похоже на историю обычной канадской семьи, переехавшей в Америку.

Он махнул рукой в сторону дома, в котором он жил — на маленькую ветшающую постройку, вокруг которой на растянутых веревках сушилась ветхая одежда, чем-то напоминающая флаги сложивших оружие и сдавшихся врагу военных подразделений. В воздухе висел тяжелый запах жареного на пожухлом масле.

— Мы здесь всего лишь несколько недель, — сказал Джеферсон. — Моя мать все еще пытается привести в порядок все, что есть внутри, чтобы это стало похоже на дом.

Мне все еще хотелось задать ему множество вопросов: например, когда-то в школе я читал о подземной железной дороге, по которой рабы с юга стремились попасть на север (это было во времена Гражданской войны), или как семья Джеферсона попала в Бостон?

— Ты любишь хлеб с сахаром? — спросил Джеферсон, когда мы подошли к ступенькам заднего входа в его дом.

Я кивнул, хотя прежде я ни разу не слышал о такой необычной комбинации. Однако, в те дни, мой живот приветствовал что-нибудь съедобное.

Его мать стирала в корыте на заднем дворе, в то время как отец колол дрова. Дети были рассредоточены то тут, то там. Все они были шоколадно-коричневыми, с упругими, как пружины, волосами и с большими глазами. На меня никто не обратил ни малейшего внимания. Аромат специй, исходящий от кухни, уничтожал собой запах несвежей жарки — тот, который бил в ноздри снаружи. Джеферсон взял грубый кусок хлеба из обернутой в масляную бумагу коробки, лежащей на полке в кухне, и сунул его под тонкую струйку воды, текущей из крана, а затем влажную сторону хлебного ломтя посыпал сахаром.

— На этой неделе каждый получил по дополнительному пакету сахара в военном магазине, — сказал он. — Это называется прибавкой. У отца переизбыток гордости, чтобы пойти за этим, но я был не против.

Такое отношение, по правде, меня удивило, потому что еще не видел человека, который бы вел себя столь гордо как Джеферсон. Я последовал за ним через дверь в спальню. Показалось любопытным, что рядом с медной кроватью стояла покрытая плюшевым бархатом тахта, а затем на столе я увидел груду книг.

— Эту красную тахту, — сказал Джеферсон. — Ma говорит, что она никогда бы не смогла оставить в Бостоне, так что мы забрали ее с собой. Па купил ее к их медовому месяцу.

Но мои глаза прилипли к книгам: «Морской Волк» Джека Лондона, «Португальские Сонеты», «Собрание стихов» Роберта Ви Сервиса, «Наездники Зена Грея» Парпла Сейджа.

— Это твои книги? — спросил я.

Его глаза заерзали где-то в стороне от меня, а руки, казалось, что начали повсюду летать. Я понял, что его что-то начало беспокоить.

Отчасти, чтобы как-то смягчить его смущение и отчасти от радостного возбуждения я спросил:

— Ты любишь Роберта Ви Сервиса? Ничего себе! И Джека Лондона! Ты читал «Унесенных Ветром»? — я не осмелился упомянуть сонеты. — Как тебе это нравится… — начав обсуждать сонеты, я бы покраснел, но, как бы то ни было, сонеты успокоили мою больную душу, когда я безнадежно влюбился в Ивону Бленчмейсон.

Книги надолго увлекли нас обоих в нескончаемую беседу, пока мы ели мягкий хлеб — еда, которую я не находил для себя столь уж вкусной, а глотал лишь из вежливости, но наша насыщенная беседа показалась мне замечательной. Мы сидели в стороне под плакучими ивами, и я был изумлен, обнаружив ровесника, иногда предпочитающего книги игре в мяч.