Олег Рябов - КОГИз. Записки на полях эпохи

Глухарь здоровался со всеми за руку, пытался улыбнуться, но лицо оставалось сухим, бесстрастным. Он и радовался одновременно, и скорбел: радовался, что книжное дело бессмертно, скорбел, что достойных наследников – нет.

«Нина здесь? – спрашивал он каждого. – Нина здесь?» «Здесь, здесь!» – отвечали ему, но он ничего не слышал.

В магазине старик подошел к хорошенькой белокурой продавщице.

– Ниночка, дай мне книжек для детишек, – он протянул ей рубль.

– Вот, Дмитрий Николаевич, – продавщица подала небольшую стопку тоненьких детских книг по пять копеек, – пробивайте в кассу! Здесь «Аленький цветочек», «Булька», «Гуттаперчевый мальчик», «Снегурочка» и еще тут…

– Спасибо, Ниночка, спасибо! Я ведь ничего сегодня не слышу! – Он взял книги, положил рубль на прилавок и, повернувшись, твердо пошел к выходу, жестко стукая дубовой палкой о кафельный пол.

Июль. Солнце. Жара. На Свердловке у почтамта внимание старика привлекла пара: мальчик лет пяти в слезах и женщина, что-то объяснявшая ему, указывая на ящик с надписью «Мороженое», около которого наблюдалось полное отсутствие торговки. Остановившись прямо перед ними, в одном шаге, старик оперся на палку. Мальчишка поднял голову, открыл рот.

– Вот, возьми. Скажи матери, чтобы прочитала! – Он протянул ребенку книжечку. Слезы на щеках того мигом высохли. Дед пошел дальше.

– Мама, это кто?

– Это Глухарь, Дмитрий Николаевич. Я тебе потом расскажу.

Пройдя половину Свердловки (для него она оставалась Покровкой) и раздав все купленные книги детишкам, Дмитрий Николаевич вышел к Лыковой дамбе, где решил отдохнуть: присел на пустой деревянный ящик из-под бутылок, глядя за овраг, туда, где когда-то была церковь Жен Мироносиц. Как в тумане виднелись знакомые фасады домов, в каждом из которых он что-нибудь купил. И там, за оврагом, и на Гребешке, и на улице Гоголя, и на Заломова он был в каждом доме и почти в каждом что-нибудь купил. Нет, не что-нибудь – книги!

В «Подписных изданиях» работала продавец Кузьминична. Суровая и властная, она возвышалась над книжным прилавком, как царица, но, увидев появившегося в дверях старика, засеменила к нему и превратилась во что-то заискивающее.

– Дмитрий Николаевич! Это вы! Жду, жду уже две недели…

– Я сегодня ничего не слышу. Влюбленный глухарь. Возьми «свою» книгу! Дарю! У меня дома весь материал в пачки связан. Сразу ничего не найдешь. «Владимирские Мономахи» были, к счастью, в пачке с «нижегородикой».

– Спасибо вам, спасибо. Здоровья вам. Как сами-то?

– Сейчас, не торопясь, по Алексеевской на Решетниковскую. А оттуда домой.

– На Решетниковскую-то к Орнатским?!

– Возможно, загляну в дом Орнатских, но теперь это дом Нюськи Цейтлина. Он недавно профессором стал. А я, Валентина Кузьминична, держу путь к своей старой незавершенной любви – Ситниковой Наталии Трофимовне. Сегодня наконец свершится наша любовь.

– Ой, Дмитрий Николаевич, что это за любовь такая?!

– Есть у нее папки из архива графа Ростопчина. Московского генерал-губернатора времен войны с Наполеоном. Тогда же вместе с бежавшими из престольной жителями документы попали к нам в Нижний.

– А чего ж Ситникова их в архив не сдаст?!

– Мы люди старые, осторожные. Советским архивам не доверяем. Для нас мирное время в 1914 году закончилось. Несколько лет назад Наталья уступила мне двадцать три ростопчинские афишки. А остальное не продала. Теперь опять понадобились деньги, предложила папки с бумагами. Сегодня обещала отдать. Возможно, в них есть что-то интересное для меня про «русских» немцев, – мечтательно произнес Дмитрий Николаевич, постучал палкой по полу, улыбнулся, но лицо оставалось бесстрастным, только искорки в глазах пробежали.

Февралев переехал в этот город на Волге недавно. С полгода назад, в ноябре, он сошел с поезда и прямо с вокзала поехал устраиваться на работу. Трамвай вез его по незнакомым, а точнее, давно забытым улицам, которые он никогда в своей жизни и не вспоминал. Февралев добрался до завода, в отделе кадров которого ему, ни о чем не спрашивая, дали бланки анкет и сказали, что примут на работу, учитывая его специальность.

В этом городе Февралев родился сорок лет назад, здесь учился и здесь впервые переступил заводскую проходную. Сюда вернулся после армии, и снова – на завод. Работу любил, а по выходным гулял с парнями и девчонками в парке, стоящем на бывшем кладбище. Любовь вырвала его из беззаботного постоянства, дав жену и сына. С семьей он уехал в Тюмень, где провел пятнадцать лет. Трагедия отняла и жену и сына. И, чтобы ничто не напоминало о случившемся, хотя такое забыть невозможно, Февралев бежал в родной город. Последнее время он уже как бы и не жил, а просто что-то делал, повинуясь инстинктам и рефлексам. Как птицы почему-то возвращаются к своим первым гнездовьям, даже смертельно раненные, так и он, Февралев, не мог бы ответить, зачем вернулся в начало свое. В этом городе у него уже не было ни друзей, ни родни…Человек просто существовал, а жизнь шла рядом сама по себе.