Олег Рябов - КОГИз. Записки на полях эпохи

Гитары были простые, акустические, просто переделанные – в корпус резонатора врезался небольшой пьезоэлемент, который и служил звукоснимателем. Это потом из досок стали выпиливать тяжеленные рогатые чудовища. Я не играл с ними и не был настоящим рокером, но ездил иногда на концерты, потому что мне нравилась пьянящая бесшабашная богемность их бешеной жизни. Они просто использовали меня в качестве рабочей силы, а я был этому рад.

Хотя, конечно, случались и общественно значимые культурные мероприятия, в которых участвовали наши доморощенные рокмены. Помню, во Дворце Ленина проходил первый рок-фестиваль. Ажиотаж в городе был кошмарный. На концерт стремились попасть даже джазмены, вроде Саши Норкина или Сергея Семирикова, которые, в общем-то, с презрением относились к рокерам (и это было взаимно). Меня с Перфишкой провели через библиотеку знакомые музыканты. Во всех закутках и репетиционных залах огромного здания, как в большом садке, тусовались патлатые хипующие тинейджеры. Они что-то напевали, выстукивали на ударных и импровизировали невероятные рулады на своих раздолбанных гитарах, не подключенных к усилительной аппаратуре. На сцене примерялись к местной звукоаппаратуре несколько худеньких долговязых пацанов, с длинными грязными волосами и в рваных джинсовых куртках на голое тело.

– А это кто такие? – со смешком спросил я.

– Да мы пока и сами всех не знаем. Организаторы наприглашали хрен знает кого! Какая-то группа: «Пеньки» из Ужовки.

И тут последовал мелодичный проигрыш, и высокий голос запел. Сначала это был просто лирический тенор, но он плавно переходил в дискант уже на недопонимаемую высоту, и это не был фальцет. Голос пел: «Синий лес до небес. Синий лес, пожалуйста, сказку мне расскажи…» Так мы впервые услышали Сашу Градского. Вельдяй удрученно сказал:

– Ты слышал? Ты все понял? Это – «Скоморохи». Ну и какой смысл после них выступать? В зале-то ведь не все пьяные, а в жюри тем более!

Несколько лет подряд я ставил свой «Фольксваген-Пассат» на Ошаре во дворе губернаторского дома. Точнее – его окна выходили на этот двор, и всегда тут суетились какие-то охранники, и деньги собирал за охрану Юрка Крупин, бывший артист ТЮЗа, закатившаяся звезда. Годы были смутные, страшненькие, иногда и кровавые. А тут вроде как безопасно.

Годы были смутные. У кого сил побольше, а совести поменьше, хватали все: кресла и власть, банковские счета и банки, отнимали у народа заводы, у людей – квартиры. Бомжей было – тьма тьмущая. Они кочевали небольшими стаями по два-три человека от бачка к бачку, со двора во двор, из района в район. Да, конечно, стаями: они делили жизненное пространство с бездомными собаками, которые лохматые, нечесаные, голодные и озлобленные, странными семьями по пять-шесть, так же перебирались с улицы на улицу, от бачка к бачку. Бомжи были серыми тенями закатившегося старого общества, задержавшимися ненадолго на уже не родной и кровоточащей земле. К ним привыкли и их не трогали: они на какой-то непродолжительный период стали кастой неприкасаемых. Отличить мужчину от женщины подчас с первого взгляда было невозможно, не то что выделить и запомнить чью-то физиономию. Небритые, часто исцарапанные, покрытые коростой, одутловатые (почки!), синюшные (цирроз печени!) – стандартный набор.

Раз за разом в этом «губернаторском дворе» я сталкивался с одним и тем же бомжом, который непонятным образом привлекал мое внимание: что-то знакомое мерещилось мне в его вздернутом кончике носа. Однажды я напрямую спросил у Юрки Крупина, который по ночам присматривал за нашими машинами:

– Рожа знакомая у этого бомжары! Не знаешь – кто такой?

– Да ты что, Иваныч! Это же – Вельдяй, Борька. На хрена он тебе нужен? Ален Делон – помнишь, как его девки звали? А теперь – не поймешь что. Я к нему подходил, а он мычит что-то непонятное. Дурной он!

Однажды я все же выбрал момент, когда заинтересовавший меня персонаж был без своих спутников – еще одного мужика и бабы, они ходили обычно втроем, – и окликнул его:

– Вельдяй!

Он поднял голову от бачка и посмотрел на меня, как на пустое место.

– Борька, – назвал я его по имени, стараясь придать голосу больше выразительности и тепла. – Ты что – не узнаешь меня?

– Что это не узнаю – узнаю! Чай, я мозги-то не пропил, – в хриплом голосе его слышалось хрюканье. Мелькнула его незафиксированная полураспустившаяся улыбка Алена Делона, и он снова склонился над бачком, ничуть меня не смущаясь, а я побрел домой, как облитый ведром помоев.