Рязанов Михайлович - Наказание свободой

Когда я выдвинул со стеллажа труп Маслова, а он, вероятно, единственный был облачён в нижнее белье, то удивился: какой лёгкий.

Рубаха задралась и обнажила болезненную худобу тела.

— Какой тощий, — вырвалось у меня.

— Дак беркулёз у его обнаружили. Заразился, знать, от больных, коих лечил, — пояснил Акимыч.

Я не знал, что доктор страдал туберкулёзом. В этом он никогда никому не признавался. А мне в своей потёртой кожаной куртке, которую носил постоянно, он казался энергичным крепким человеком. А сейчас я спросил себя: откуда он черпал эту, казалось, неиссякаемую энергию?

Я поправил рубаху покойника, взглянул в лицо, и сердце у меня защемила тоска.

«Прощай, Борис Алексеевич, — сказал я про себя. — Спасибо за всё». И задвинул труп на прежнее место.

Уже в дверях спросил Акимыча:

— А этот где — Толик?

— Убивец-то? Да там жа. Рядышком. Прости его, Господи. Он вскоре помер. В тюрьме.

— В Шизо что ли?

— Ага, там. От беркулёза.

Я сказал Акимычу до свидания и выглянул в щель приоткрытой двери: ничего подозрительного.

Настроение у меня было прескверное — никого не хотелось видеть. И я отправился бродить по лагерю.

Громкая бодрая музыка, хлеставшая из репродуктора, словно издевалась надо мной, усиливая отчаяние. А в голове крутился вопрос, уже не в первый раз мучивший меня: почему погибают — лучшие, а выживают — худшие? Самые несправедливые, подлые, бессовестные, наглые, эгоистичные. Неужели настоящее и, следовательно, будущее должны принадлежать им? Ведь это — нелогично. И — противоестественно. Как же так: человечество уничтожает лучших, а оставляет — худших? Разве обществу меньше нужны добрые, совестливые, справедливые, смелые, умные и человечные?

Я недоумевал, впадал в отчаяние от таких мыслей.

— И к чему, если так будет продолжаться, придёт страна? То есть — наше общество. Уничтожит всех хороших людей и превратится в дикое сборище скотов и преступников. В камеру БУРа. Правда, и мразь себя уничтожает. В грызне за дармовой сытный кусок. Но меньше их всё-таки не становится.

Взять хотя бы блатных. Их не так много в сравнении с общим количеством зеков. Но они всех держат в кровавом кулаке. За глотку. Грабят, паразитируют, насилуют, убивают. Растлевают. Истинная смертельная зараза. И все их боятся. И подчиняются, и я — не исключение. А с теми, кто встаёт на их пути…

Не заметив того, я оказался на пепелище. Оно отвлекло меня от рассуждений. На месте нескольких юрт высились остатки печей да торчали какие-то обгорелые пеньки, бугрились кучи опила из щитов, остатки которых давно истопили дневальные.

Здесь в день Великой Октябрьской революции пролилась кровь многих невинных людей. Вернее, «вина» их заключалась в том, что они отказались отдавать половину зарплаты, денежных переводов и продуктовых посылок с воли — ворам. И за это их растерзали. И никто из работяг не пришёл к ним на помощь, не защитил. А — я? Как повёл бы себя, если бы во время «шумка» находился не на «Камушке», а здесь? Ринулся бы защищать политических? Наверное, нет. Из-за трусости? Не совсем. Очевидно, что тягаться с блатными там, где они взяли верх или им отдана власть, бесполезно. Тщетно. Ну погибнешь, как, наверное, пал на этом месте зек, от которого осталась лишь смятая дужка очков. Ясно, от кого: блатные очков не носят. Вот и всё. От тебя осталась бы пуговица, срезанная попутно лезвием, которое вспороло бы твои, как выражается дядя Паша, «нутренности». Кому польза, что встанешь перед разъярённым убийцей — подставишь себя? Сам-то ведь я не способен лишить жизни человека, пусть даже самого отпетого мерзавца — не могу! По крайней мере, мне так думается.

Но точно знаю: в тот страшный день не встал бы и на сторону блатных — ни за что!

Так кто же я на самом деле? За кого? Ясно: за тех, кого преступный мир обзывает быдлом. За работяг. А на деле получается, что своим неучастием в борьбе потворствую ворам, насильникам и убийцам. Тому самому преступному миру, против которого борется, вернее наказывает, а чаще лишь пытается наказать лагерное начальство. Да, вот такие отчаянные духарики-политики. Они противодействуют преступному миру, а не вертухаи, обязанные по долгу своему держать в узде взбесившихся блатных. Но и политзеки не ответили на насилие насилием, а лишь заперлись в юртах. И что же? Блатари и их пособники вытащили из бараков и других юрт матрасы, набитые соломой, насыпали вокруг «фашистских» юрт вороха прели и подожгли её. Тех, кто пытался вырваться из пламени, вылезть из юрт, убивали беспощадно брусьями от коек-вагонок. Кое-кого, кто пытался сопротивляться, — резали.