Рязанов Михайлович - Ледолом

Если б заупрямился и не заставил себя, жизнь моя в последующие годы была бы иной. Уверен. Но, как говорится, в жизни нет сослагательного наклонения. Или, как любила повторять мама, знал бы где упасть, соломки подстелил бы. Впрочем, крылатое выражение здесь менее подходит. У меня был шанс, и я его…

Мне не хотелось идти домой по нескольким соображениям. Об одном я уже упомянул. Другое: за несколько лет, признаться, мне довольно поднадоели не только байки отца о своих фронтовых делах, хотя я любил читать и слушать истории о прошедшей войне. А отец, подвыпив, повторял одно и то же: как «гонял фрицаков в задницу». Бахвалился.

В конце мая мне исполняется восемнадцать. В этот день я намеревался пойти в райвоенкомат и написать заявление о желании отслужить в армии положенный срок в пограничных войсках — детская мечта (Карацупа!).

И так, конечно, призвали бы. Но хотелось самому добровольно выполнить свой воинский долг. Вот о чём я думал тогда.

Жилось в отряде всем нам напряжённо. Денег едва хватало от аванса до получки, потому что, сказать правду, поручали нашему отряду очень грязную и самую малооплачиваемую работу. Получив разряд слесаря, я надеялся хоть немного подзаработать.

Свой паспорт я не сдал в отдел кадров, получив его по месту челябинской прописки. Поэтому ишачил, как все «крепостные» (как себя называли, кто в шутку, а кто и всерьёз, коммунары). За пределы завода, как положено, ходил по увольнительным и занимал законное койко-место в общаге по липовой справке. В общем, жил (на языке отрядников) на птичьих правах. Для них я оставался «не своим», нечужаком и неблизким по взглядам и образу жизни человеком, но упирался рогами (работал) без филонства, [504] Филонить — лениться (феня). и они меня, «домашняка», в общем-то терпели.

Местные работяги, с которыми мы имели деловые отношения (приёмка и сдача деталей машин и механизмов, совместная работа на некоторых участках), называли нас «колонистами», «детдомовцами» и даже «тюремщиками», из-за чего иногда возникали конфликты. Редко. В основном между молодыми, или, как говорили в посёлке, «мо́лодежью». Действительно, многие из нас прибыли на завод не только из детдомов, но и из ДВТК (детских воспитательно-трудовых колоний), кого-то привозили из отделов милиции, из каких-то «детских комнат». Кого-то доставляли по спецпостановлениям. Словом, разнообразная публика, не пионеротряд.

Порядок в общаге и на заводе мы поддерживаем сами. Не всем это нравится. Кто-то приживался в отряде, нахлебавшись в короткой, но бурной жизни по горло всяких бед, кто-то бесследно исчезал. Не выдерживали. Воровать-то легче, нежели трудиться изо дня в день. Да и работу многим на испытания давали — не пыль с пряников сдувать. Вот кое-кто и сбегал. И возвращался на круги своя. На кичу. [505] Кича (кичман) — тюрьма. Ещё одно значение — «штрафной изолятор» (феня). Их, «бегунов», прельщала другая, «вольная», жизнь. С приключениями. Безнадзорность: что хочу, то и ворочу. Безответственность.

У меня же постепенно сложились определённые планы на будущее: отслужив в армии, уезжаю в один из новостроящихся городов Сибири, поступаю на работу, на производство, где реально в короткий срок можно получить собственное жильё. Или хотя бы место в общаге — на первое время.

Одновременно со своей трудовой эпопеей заканчиваю ШРМ и поступаю в вуз на заочное отделение. Какой — ещё не выбрал. Вернее всего — в медицинский. Хотя в нём вроде бы отсутствует «заочка». Тогда — в университет, на факультет журналистики либо филологический. Наверное, пойду в журналистику, как напророчила мне тётя Даша Малкова ещё в сорок четвёртом или сорок пятом, когда его открыли. В Свердловске.

К этой профессии давно испытываю притяжение. Рассказывать людям о героических поступках советских тружеников, учёных, воинов, да мало ли у нас достойных дел, о которых необходимо не только писать статьи — поэмы сочинять! Строительство коммунизма — величайшее дело на земле! И мне предстоит внести в него и свой вклад. Пусть крохотный, но вклад. Мой. Личный.

Как здо́рово, что тётя Даша вычитала в заметке местной газеты «Челябинский рабочий» об образовании этого университета и посоветовала (не мне, а маме), чтобы я поступил именно в него.

Тогда мною обуревало стихоплётство, и я начал сочинять немыслимую поэму об единоборстве русского былинного богатыря Коловрата с кочевниками. Когда же мне в руки попала книжица стихов и поэм запрещённого русского поэта Сергея Есенина и я взахлёб прочел и неоднократно перечитал её, то, поражённый несказанной красотой и певучестью произведений гения, навсегда отказался заниматься рифмовкой строк, порвал свои творения, оставив несколько «Посланий М…». Не они были до́роги мне, а адресат. Поэтому и сохранил. Пока. Стихоплётство выпало в горький осадок, и я подумал, что лучше потратил бы «поэтическое» время на чтение интересных книг — больше пользы извлёк бы для своего образования.