Рязанов Михайлович - Ледолом

Когда эта суматоха прекратилась и мама побежала, утирая слёзы, на общую кухню отцу яичницу готовить, я не выдержал, спрашиваю папу:

— Ты, пап, с войны пришёл? Да?

Про войну я по радио слушал, с какими-то финнами.

Отец не ответил, дескать, не до того ему.

— Где ты так долго был? — настаивал я. — Расскажи.

— После расскажу, — отвечает он. — Когда подрастёшь. А сейчас — некогда.

А мне сию секунду захотелось обо всём разузнать.

Тут мама наше корыто принесла, в котором бельё всегда стирала, и говорит мне строго, она у меня очень строгая:

— Юра, дай честное слово, что ты никому рассказывать не будешь, что отец к нам вернулся!

— А почему? — недоумевал я. — Все его и так увидят.

— Потому что об этом никому и словом обмолвиться нельзя. Иначе ты принесёшь своей болтовнёй много горя всем нам. Проговоришься, я тебя накажу. Нещадно.

— Сам знаешь, как пацану хочется, чтобы его в угол ставили или ремнём отхлестали. — И я дал слово молчать.

Нас со Славиком уложили пораньше спать, чтобы мы не видели, как отец в корыте купается. А утром я его не узнал: во всём чистом, довольный, побритый, весёлый, в отглаженном костюме с искристым бордовым галстуком, в начищенных хромовых сапогах, он пошёл к себе на работу, на нефтебазу. В красивом коричневом плаще с широким поясом и чёрной большой пряжкой. Он бухгалтером был, во!

Гордость переполняла меня: отец с войны вернулся. С финской. Но я об этом никому не проболтался. А очень хотелось всем рассказать, какой у меня папа герой, — на фронте воевал. Вечером я случайно подслушал слова отца, сказанные маме:

— Петухова судили. «Десятку» без права переписки. [17] Приговор советского суда «десять лет без права переписки» означал расстрел.

Петухов был начальником Челябинского нефтеснаба, где служил отец.

Разочаровала меня бабка Герасимовна. Спросила:

— Отеш-та никак вожвернулша? Выпуштили, штало быть.

— Я вам, бабушка, ничего не скажу. Об этом нельзя говорить.

— Шашливай. У Лиживеты мужика в прошлом годе тоже жабрали. Ахвишером шлужил на герьманьшкой войне. А как в пятнатшатом годе его ранили в ногу, ён не шлужил боле. Лошадиным дохтуром стал. Фершал ён, фершал. Ево ношью, как твово отша, жабрали, штал быть. Ни жа што ни про што. По шую пору не ведает, иде ён. То ли в турме живой шидит, то ли Богу душу отдал. Ни шлуху ни духу боле года, пошитай.

Она утёрла сухим, в синих венах кулачком слёзы, потёкшие по коричневым морщинистым щекам, а я поспешил ответить:

— Мой папа на войне был. В командировке. Он в шинели с фронта пришёл. Вся — грязная, в окопах сидел, — проговорился я, нарушив обещание, данное маме.

— Твой отеш в турме шидел, Гера. Ево тожа ношью жабрали. Ой, лихо-лишенько! Кака напашть на наш народ швалилашь! Накажал жа наше неверие грешных, Бох-от. Ох, накажал!

Разумеется, такую неправду вынести было невозможно. И я пожаловался на старуху маме.

Она выслушала меня и втолковала сердито:

— Почему меня не слушаешься? Накажу тебя, сын, если не угомонишься. Не верь, сынок, никому: твой папа ни в чём не виноват. И вообще, ты ещё маленький, чтобы такие вещи уразуметь. Не слушай никого! Меня слушай. Мама тебя плохому не научит.

Мне исполнилось тогда шесть лет. И я старался понять, что и кто есть вокруг меня. Что происходит везде. Но не всегда мне это удавалось.

— С бабушкой Герасимовной я поговорю, чтобы она детей с толку не сбивала, — пообещала мама. — А ты с ней больше не разговаривай, понял? Ребятам лучше о своих фантазиях рассказывай.

— Ага, — ответил я.

Не знаю, о чём мама со старухой беседовала, только та стала меня обходить стороной и ни о чём бесед не заводила.

После, кажется, даже не в истекшем, а в будущем году, подвыпивший отец во время застолья со своим другом детства, единственным, с кем знался, племянником знаменитого писателя, о котором я ничего не знал и книг его не читал, а успел лишь устно освоить «Муху-Цокотуху», «Базар», «Мойдодыр» и другую классику, Гладковым дядей Лёней, поведал (они вместе ещё в каком-то реальном училище за одной партой сидели), что не выбраться бы ему из тюрьмы, если бы не «семейная катавасия», так отец сам выразился непонятно, однако я догадался, что беседуют они за пивом с варёными раками о тюрьме, о невозможности возвращения домой, если б не выручил его дядя Саня. И другое мне стало понятным: тот дядя Саня — муж старшей сестры папы, тёти Клавы, которая живёт в каменном трёхэтажном доме за мостом в Заречье. Дядя Лёня Гладков уехал в Москву за год до начала войны. С нами со всеми попрощался. И я его, как он тогда выглядел, помню.