Рязанов Михайлович - Ледолом

— Ты, Юра, конечно, не догадываешься. Фамилия моя вовсе не Кудряшов. Честное слово! Это — мамина фамилия. Девичья.

— Я тоже до поступления в школу был Костиным — по матери. Чего ж тут непонятного?

Я всё же удивлён таким откровенным признанием. Выходит, такое недоразумение может случиться и с другими в жизни. Я-то до сего дня не знаю, почему носил мамину фамилию.

— Ну, лады, продолжаем, — спохватывается Вовка.

…Мы обсуждаем план разборки на части тяжеленного мотора, принесённого льдинами в половодье вместе с деревянной платформой откуда-то к каменной подпорной береговой стене, как раз напротив здания без всяких вывесок, откуда постоянно сбрасывали в осоку окровавленные бинты, пробирки и колбочки, — всё это плавало в воде в зарослях травы. Там же водились многочисленные чёрные пиявки.

Сначала мы, блуждая в зарослях тростника в поисках чего-то интересного, неожиданно натыкались на эти не очень приятные предметы. Впрочем, колбы и пробирки, промыв, мы забирали на всякий случай, совершенно не задумываясь, что можем подцепить какую-нибудь заразу. После там же обнаружили три толстенные плахи, похожие на железнодорожные шпалы, скреплённые металлическими скобами. Решили: сгодятся на дрова. Хотя лето выдалось знойное, однако зима не за горами — не зевай. Но как с Вовкой, а после и с Бобыньком и другими тимуровцами ни кажилились, не смогли передвинуть «плот», чтобы вытащить его на ближнюю узкую полоску берега и на твёрдой земле разделать его, — он чем-то цеплялся за илистое дно. Тогда мы, по пояс в грязи, подвели под плот вагу — огромный сук тополя — тоже будущее зимнее тепло, калории (по определению Вовки Кудряшова).

Поскольку дно в том месте не только сильно заилилось, но было усеяно глыбами и обломками камней, сверзившихся с полуразрушенной подпорной стены, то мы, не сговариваясь, додумались эти камни из-под плота вытащить и узнать, чем он зацепился. Пришлось напружиниться, чтобы один за другим повытаскивать из-под плах камни. Устали до изнеможения. Некоторые каменюки даже в воде казались неподъёмными. Как мы с ними справлялись — непонятно. Отдохнули малость, оторвав несколько пиявок, присосавшихся к нашим лодыжкам, и, забросив их подальше загорать на солнышке, поднатужились ещё дружно и перевернули платформу. На ней, к нашему удивлению, оказался закреплённый ржавыми болтами исковерканный мотор. Его следовало разобрать на части, пока другие следопыты не наткнулись на заманчивую находку. Мало ли пацанов шастало по берегам Миасса — могли отнять её у нас.

Плахи мы высушили, притащив волоком домой и, распилив, подвесили к раскалённой штабной крыше. Всем поровну. По справедливости.

Мотор, очень тяжёлый, нам удалось-таки затащить на салазках по лестнице в штаб.

Сейчас мы мороковали, как, используя имеющийся у нас инструмент, разобрать мотор на детали и сдать в пункт приёма утильсырья — металл нужен заводам, чтобы, переплавив, ковать оружие для уничтожения врага.

Когда мы, грязные и потные, справились-таки с этой нелёгкой задачей, последовал законный перекур. Вовка продолжил разговор, о котором, наверное, помнил всё это время, предупредив:

— Только ни единого слова никто не должен от тебя услышать, Юра. Честное тимуровское? Поклянись!

— Во мне можешь не сомневаться — могила!

— Тогда, в тридцать восьмом, мне восемь исполнилось, и я всё прекрасно понимал: отца арестовать пришли. В те годы у нас, в Ленинграде, многих забирали. По ночам.

— И у нас. Только в тридцать седьмом. Я не помню, как и о чём нашего отца спрашивали, — спал, — врезал я свои воспоминания.

— Старший брат проснулся и меня разбудил. Мы из-под одеяла за всем наблюдали и всё видели и слышали. Ничем себя не выдали. Тогда отец, перед тем как его увели, улучил момент и взял с мамы клятву, что она сразу на развод подаст и фамилию сменит на свою прежнюю, которую до замужества носила. И чтобы по тюрьмам не ходила, не разыскивала. От него отказалась бы. И Валеркину с моей фамилии на свою переписала. И квартиру сменила на другую, подальше. И с работы уволилась бы. Лучше швеёй или техничкой устроилась. Поклянись! Я хочу, чтобы вы живы остались. Все.

— А как же энкавэдэшники: они же всё слышали?

— Нет, они в его столе копались, какие-то бумаги искали, книжные полки шерстили. И, говорит, никому ничего ни о себе, ни обо мне не рассказывай. Молчи. И прощай. И чтобы сыновья тоже в рот воды набрали — ни о чём ни слова. Мама поклялась. И обещание своё сдержала. Мы в другую квартиру, однокомнатную, на Васильевский остров перебрались. В окрестные школы нас приняли: меня — в первый, Валерку — в третий. И так — до начала войны. Мама сразу с прежнего места уволилась и в эту контору поступила — уборщицей.