Примо Леви - Передышка

— Ihr sprecht keyn Jiddisch: ihr seyd ja keyne Jiden! [24] Вы говорите не на идише, значит, вы не евреи (смесь немецкого и идиша). — заявили они с неоспоримой логикой.

И все-таки мы евреи, принялся я объяснять, итальянские евреи, просто в Италии и в других странах Западной Европы евреи на идише не говорят.

Девушки отнеслись к моим словам с полным недоверием. Что за нелепость! Это все равно что где-то есть французы, которые не говорят по-французски. Для доказательства я продекламировал Шма — иудейский Символ веры. Недоверие их слегка поколебалось, зато они еще больше развеселились: да где же это слыхано, чтобы так произносили еврейские слова? Смех, да и только!

Старшую звали Зора. У нее было живое, лукавое, пухлое личико с симпатичными ямочками. Похоже, наш спотыкающийся на каждом слове разговор забавлял ее, она хохотала так, будто ее щекочут.

Если мы евреи, тогда, выходит, и эти все (она обвела рукой зал, где расположились восемьсот итальянцев) тоже евреи? Какая разница между ними и нами? Лица у всех одинаковые, одеты все одинаково и говорят на одном языке. Разница в том, продолжаю объяснять, что они — христиане. Одни из Генуи, другие из Неаполя, третьи из Сицилии; у некоторых даже течет в венах арабская кровь. Зора потрясена, для нее это полная неожиданность. В ее стране все гораздо проще: еврей — это еврей, а русский — это русский, и никаких тебе сомнений, никакой путаницы.

Они эвакуированные, объясняет Зора, из Белоруссии, из Минска. Когда немцы подошли уже близко, ее семья попросилась в тыл, чтобы спастись от Einsatzkommandos Эйхмана. Просьба была удовлетворена: их отправили за четыре тысячи километров от родного дома, в самый глубокий тыл Советского Союза, в узбекский город Самарканд, откуда недалеко до Крыши мира с ее семикилометровыми вершинами. Они с сестрой были тогда девчонками, потом мама умерла, а папу мобилизовали и отправили служить куда-то на границу. Сестры научились узбекскому и еще много чему: день за днем бороться за жизнь, странствовать с одним чемоданом на двоих, существовать как птицы небесные, которые не сеют, не жнут и не заботятся о завтрашнем дне.

Вот такие они были девушки, Зора и ее молчаливая сестра; как и мы, они возвращались домой. Покинув в марте Самарканд, они отправились в путь, и ветер понес их по свету, как пушинки. Пешком, а когда везло, на попутных машинах они пересекли Каракумы, поездом доехали до Красноводска на Каспийском море, оттуда, после долгого ожидания, добрались на рыболовном судне до Баку. Из Баку двинулись дальше на чем придется. Денег у них не было, зато были непоколебимая уверенность в будущем, благожелательность к людям, прирожденная, неисчерпаемая любовь к жизни.

Все вокруг спали. Чезаре беспокойно следил за разговором, спрашивая меня время от времени, не пора ли заканчивать предварительную часть и переходить непосредственно к делу. Потом его терпение иссякло, и он отправился на поиски более реальных приключений.

Ближе к полуночи тишина спящего зала и рассказ сестер были нарушены. Резко, словно от порыва ветра, распахнулась дверь второго, меньшего зала ожидания, где размешались военные, и на пороге появился молоденький русский солдат, совершенно пьяный. Он посмотрел вокруг мутным взглядом, опустил голову и, шатаясь из стороны в сторону, будто пол уходил у него из-под ног, двинулся по короткому коридору, разделявшему оба зала. Там стояли, разговаривая, три советских офицера. Увидев старших по званию, солдат застыл на месте, вытянулся по стойке «смирно» и отдал честь. Офицеры со строгим достоинством ответили на его приветствие. Солдат, словно фигурист, сделал полуоборот, ринулся к выходу на перрон, и оттуда сразу же послышались громкие звуки рвоты. Вернулся он, уже крепче держась на ногах, снова отдал честь невозмутимым офицерам и скрылся в дверях своего зала. Минут через пятнадцать все в точности повторилось, как в дурном сне: драматическое появление в дверях, секундная заминка, приветствие старших по званию, петляющее и спешное продвижение к выходу по ногам спящих, освобождение желудка, возвращение, снова приветствие. Сцена повторялась и повторялась с почти равными промежутками, и всякий раз три офицера бросали на солдата рассеянные взгляды и вежливо поднимали руки к козырьку.

Так проходила эта незабываемая ночь, пока у меня не поползла вверх температура и не начался сильный озноб. Я растянулся на полу, но вдруг появился Готтлиб с необычным лекарством — пол-литровой бутылкой домашней водки или, точнее говоря, подпольного самогона, купленного у окрестных крестьян.