Дмитрий Добродеев - Путешествие в Тунис

(там же)

Самолеты барражируют над морем, ищут буксир с экипажем. Все пограничные посты на стреме. Летим и мы — на вертолете Ми-2 — строго по курсу.

(мы продолжаем наблюдение)

Тиха гладь воды, никаких сигналов от буксира. Сверкающие косяки сельдей уходят на юг Камчатки — где сходятся Охотское море и Тихий океан — туда, где лежит загадочный остров Парамушир.

(там же)

Последний раз на связь он выходил… неважно.

С тех пор — ни слуху ни духу. Короче, не прибыл в Магадан. Пропал в море-окияне среди туманов и волн соленых.

(А море?)

Океан-Лама, как называли тогда Охотское море, поражал открывшимся взору простором, пугал мощью и суровостью.

Слава вам, капитаны седых горизонтов!

(Москва, Выхино, 2002)

Смелости нет предела, но где предел наглости?

(там же)

Как он мог скатиться до такого? Всеми презираемый, нашел хату алкоголиков и там предался возлиянью. Пил день и ночь. За водкой выходила Наташка — блатная с Украины. А он тихо загибался в хате.

(«Намести Мира», Прага, 2004)

Достал фляжку, плеснул «Джек Дэниэльса» полон рот, резко обернулся к ним, глядя беспристрастно трезвыми глазами. Однако виски просачивалось сквозь уголки рта, пришлось все проглотить и смахнуть на хрен слезу. Пока проморгался, девки ушли.

(Севлаг, 1947)

Освежевали, прослезились, пошли дальше в тайгу. Заросшая торопа вела нас в непролазную чащу.

(Уссурийская тайга, 2001)

Стартовал на низком старте и коротком разбеге.

(там же)

Корявый палец на спусковом крючке, он видит с прищуром на мушке — горбатую фигурку на горизонте. Кто еще видит эту горбатую фигурку?

(Владивосток, 20 июня 2004)

Расколошматили посуду в ресторане «Сандро», поставили блин на уши все заведение. С криком: «Мы всех вас уделаем!» сели в «Ниссан-патрол» и покатили в бухту «Золотой рог».

(Лейпциг, 1987)

Розенталь-парк — громадная поляна с вековыми дубами. Обойдя ее до конца, я подошел к советскому консульству.

(Leipzig, Kickerlingsberg 18)

В консульстве меня встретил секретарь по культуре — маленький пухлый блондин. — Виктор Викторович, — ласково представился он. — А вы, товарищ Кресслер, хотите в Москву — учиться?

— Да. Мне бы не мешало в архивы Института Марксизма-Ленинизма.

— А вот и ладушки. Сейчас мы вам оформим.

(там же)

— Товарищ Кресслер! У меня к вам будет небольшая просьба. Задержитесь. Нам надо поговорить.

(Хмурый ноябрьский вечер)

Я ждал его около часу. В Мэдлер-пассаже я ждал его. Связной не появлялся.

(там же)

Спустился в Ауэрбахскеллер. Заказал айсбайн и пиво «Радебергер». Напрасно Фауст так играл со смертью.

(час спустя)

Я заметался по Мэдлер-пассажу. Заблудился среди двух сосен, как говорят в России. Где этот сраный связной? Где я? Почему не вижу?

(Jawohl!)

Er hat gerade noch acht Minuten Zeit. Die Uhr tickt. Господа, на выход!

(а есть ли выход?)

Великий фюрер вселенной! Дивизии, марширующие на смерть, приветствуют тебя, и эти нескончаемые толпы к горизонту, — приветствуют тебя! Взявшись дружно за руки, уходят к обрыву и падают, глядя на заходящее солнце… проклятая Чукотавиа! Чего она медлит?

(Антверпен, 1995)

— Боль не пройдет никогда! — сказал он. — Боль будет всегда, я никогда не забуду ее, сколько бы времени не прошло.

(вопрос)

Помнить-помнить всегда, или — признать факт утраты и начать жить заново-заново?

(ответ)

Есть только то, что есть, чего же нет, того и быть не может.

(не знаю)

Кто прошел через Россию и ушел в космос головой, пробив дырку в потолке, кто нажрался всякой дряни, накурился дури, тому Бог не судья и волк не товарищ.

(Тбилиси, июнь 2004)

Они остановили его лимузин на проспекте Руставели, окружили толпой и начали раскачивать. Сначала он улыбался, потом его лицо погрустнело, и наконец ему стало страшно. Они же скандировали: «Каха, Каха, отдай нам наши заводы, отдай нам наши дома! Проклятый приватизатор!»

(Лейпциг, 1987)

Проклятый партайгеноссе Ульрих!

(Орландо, Флорида, 1999)

А эти гномы америкосы — все консумируют. Когда же блин подавятся?

(уходят к горизонту)

Имманентные, стойкие, вечные.

(часовая витрина «Андреас Хубер», Мюнхен, 2002)

Такой же «Ролекс» был у лейтенанта Хильми под Асуаном. У всех русских в 70-х были «Сейко», на худой конец «Ситизен», а у него блин «Ролекс». Как можно после этого любить старую коптскую буржуазию? Однако теперь у наших — и «Вашерон Константин», и «Улисс Нарден» и даже «Корум». Дожили!