Дмитрий Добродеев - Путешествие в Тунис

(Москва, Воентехиздат, 1974)

Вошел майор Чернов. Его глаза светились неземной обидой, в гражданском пиджачке он выглядел нелепо. Он подошел, сказал: «Что, пили?» — «Да, пили». — «А про меня забыли? Эх вы!» — и, скособочившись, пошел на выход.

(там же)

Эта обида еще отольется товарищам!

(Западный Берлин, 1980)

Наружка, наружное наблюдение. Долбаная обсервация. Боковым зрением он видел: следят сзади, со стороны универмага Ка-Де-Ве. Витрины, тройное отраженье. Еле ушел.

(там же)

Сколько остается времени?

(там же)

Ночь в отеле, Западный Берлин. Много виски, много сигарет. Нога дергается.

(там же, утро)

Замел следы. Вскочил в Эс-Бан. Потайная дверца метро на Фридрихштрассе. За ней — туннель. Передача документов.

(Восточный Берлин, день)

Тучный генерал в белых теннисных носках. Он недоволен. Листает тетрадь: «И что тут понаписано?»

Его лицо перекосилось. Не удержался и переспросил. Ответа не было.

(вилла в Карлсхорсте, 1980)

Ночь была холодная. Густой туман. Осушил вторую бутылку «Корна». «Они» не шли.

(там же)

Der Weltenplan vollzieht sich unerbittlich.

(Ленинград, гостиница «Звезда», 1970)

Сирийский студент Субхи разлегся на диване, закурил: «Как хорошо у вас в стране!» Я молча кивнул. 
Субхи зевает: «Ты знаешь, если бы не эта ваша война, то СССР давно бы обогнал Америку.» Я снова киваю головой. Он продолжает: «Уборщица здесь клевая. Зашла, а я ее и чпокнул». Я снова киваю головой. «Я верю в победу СССР!» — закончил Субхи свой монолог.

(там же)

Die Sowjetunion hat gerade noch 21 Jahre Zeit. Die Uhr tickt.

(Москва, Комитет защиты мира, октябрь 1974)

Маресьев сидел в буфете, обхватив голову. В который раз перед его глазами вставала сцена тридцатилетней давности, когда он был сбит в воздушном бою и пробирался к своим… Он выполз на опушку леса. И перед ним, ослабевшим, сидела ящерка на пне и не мигая смотрела на него изумрудными глазами. Он попытался схватить ее: она не убегала. Держа в руке, попробовал засунуть в рот. Однако ящерка сопротивлялась. Она вдруг выставила холодные колючие лапки, уперлась в его губы и подбородок. Как ни пытался Маресьев, не смог ее засунуть. Вот и теперь, 30 лет спустя, когда он вспоминает ящерку, то пот холодный катит по лбу, и он наливает себе стакан водки.

(там же)

«А Полевой, блин, в книге написал, что я освежевал и съел ежа. Какая низость!»

(там же)

— Низость! — этот звук ушел тонким резонансом. В ухе зазвенело.

(Мюнхен, Ленбахвилла, июнь 1993)

Если художник слишком долго созерцает реальность, то форма материального мира плывет, мир распыляется. Нет более жестких переходов между предметами, нет схем и костяков… Но откуда тогда жесткая грань, графика и египетская резаная линия? Не есть ли это признание атомизации мира через обратное? Эти две крайности непременно сходятся, так же как сжигание тела и его мумификация есть признание одного и того же — мира имманентного.

(Прага, апрель 1997)

Этот бар находился в подвале нехорошего блочного дома. Собирались там скины, бомжи, алкоголики — особый народ городского предместья. Два биллиардных стола, три игровых автомата и сортир на одного человека — вот и все достоинства этого заведения. Бармен стоял за стойкой и наливал из подозрительных бутылок сливовицу «Елинек» и ликер под названием «Медитовка».

(камера выплывает наружу)

Бетонный забор подступал вплотную к этому заведению. У этого забора, на пожухлой траве, среди битых бутылок его и нашли — с размозженной головой, переломанным носом и разорванным ртом. При нем — отключенный мобильный телефон, но он все равно ни до кого бы не дозвонился.

(ночь, Мюнхен, январь 1995)

Это странное чувство смерти в западне — когда тебя бьют, ты как во сне хватаешь руками воздух, а вырваться из плена не можешь. Подобное ощущали жертвы на подмосковных платформах — когда электричка не идет, а к тебе подходят трое — закурить.

(ахтунг!)

Что еще он помнил с перелесков «того» света? Освещение странное: тусклое, полупрозрачное, и контуры людей — тварей ползущих.

(ведь они)

Они все помышляют о своем, о том, что будут делать завтра. Но в большинстве разов это завтра не наступит. Их прихлопнут как мух, и вся их хваленая сущность будет валяться в пыли.

(Прага, декабрь 1999)

— Прага превращается в сумеречную зону, — сказал ему знакомый чех, бывший полицейский. — Взгляни на этих людей, и ты все поймешь.