Олег Лукошин - Первое грехопадение

— Это ты?! — вскинул я глаза и удивлению моему не было предела. — Как ты здесь оказалась?

— А у тебя школа открыта. Заходи пожалуйста. Вот и я — за ручку дёрнула и вошла.

— Боже мой… всё это так неожиданно!.. — я обвил её ноги и посадил к себе на колени. — Ты даже не знаешь, как я рад. Я так хотел увидеть тебя!

— Я тоже хотела тебя увидеть. Как там, думаю, парнишка мой глупенький поживает, что он там поделывает. А? — надавила она пальчиком на кончик моего носа. — Как ты тут поживаешь? Что поделываешь?

Я не ответил, лишь потянулся к ней губами, а она смотрела на меня с лёгким прищуром, улыбаясь уголками губ, благодушно. Она не могла смотреть язвительно, она была совершенством.

Я прикоснулся к её губам и она раскрыла их для поцелуя. Мы целовались долго, до боли в скулах, и я был ненасытен. С урчанием всасывал я её в себя, а ладони мои тискали её так, что непременно должны были появиться синяки. Но и она, она была сродни мне. Я чувствовал тот вулкан, что почти беззвучно, лишь с кратким выдохом или стоном вырывался из её чрева: он был горяч, он был огнедышащ. Она запустила пальцы в мои волосы и сжимала их, сжимала крепко. Но больно мне не было, ведь она любила меня.

А я любил её…

Мы сидели потом рядышком и говорили друг другу нежности.

— Ты любишь меня? — шептал я.

— Я люблю тебя, — отвечала она так же тихо. — Мне некого любить, кроме тебя.

— Ты останешься на ночь?

— Да.

— Ты действительно останешься?

— Да, действительно.

Я глубоко вздохнул, я был на пике возбуждения. И где-то невдалеке от блаженства.

— Диван, конечно, не слишком широкий, но мы поместимся. Мы просто ляжем на бок.

— Хорошо.

Мы так и сделали, мы легли лицом друг к другу. Она лежала у стенки, а я с краю.

— Я сегодня такая усталая, — слышал я её голос.

— Я тоже.

— А почему — не знаю. Я вообще не понимаю саму себя. Не разбираюсь в себе. Мне хочется иногда чего-то. Чего-то такого, что я даже и представить не могу, не в силах просто, но мне хочется. Меня гнетёт иногда окружающее. Но иногда и радует. Ты знаешь, каждый день я чему-то удивляюсь. И большей частью тому, что каждый день и вижу, чему удивляться и нельзя уже. Я просто очень глупая наверно.

— Нет, нет, ты очень умная. Очень умная, очень красивая, очень страстная. И я очень-очень люблю тебя.

Я гладил её волосы. Мне всегда нравилось их гладить.

Меня разбудила сигнализация. Я вскочил с дивана, нацепил ботинки и стремительно ринулся из учительской к вахтёрской будке. Сирена выла так громко и так омерзительно, что хотелось завыть самому. Я надавил на кнопку — вой оборвался, лампочка погасла. Эта сигнализация влияла на меня чудовищно. В тот момент, когда адский звук завывающей сирены достигал моих ушей, я буквально холодел, а сердце совершало лихорадочное сжатие. Требовалось несколько минут, чтобы отдышаться. Должно быть, после одного из таких мгновений люди и становятся заиками.

Я спустился к столовой удостовериться, были ли это на самом деле повара, а не грабители. Грудные бабьи голоса подтвердили — повара. Последние полчаса, что оставались до сдачи смены, я слушал радио. Сон в одежде, на жёстком диване, под грузом ответственности, был всё же ненастоящим сном. Я никогда не высыпался на дежурствах. Первые пятнадцать минут после пробуждения казалось однако, что сна такого вполне достаточно — некая бодрость ощущалась в теле, воодушевление. Но затем меня начинал одолевать такой сон, что к приходу сменщицы я буквально раздирал глаза, чтобы не заснуть.

А сменщица, как и обычно, опоздала. На десять минут. Опоздание сменщицы влекло за собой и моё собственное опоздание — в институт. Опаздывал я ещё и потому, что всегда ходил в институт пешком.

Путь от дома к институту занимал тридцать пять минут. Иногда меньше, если идти поживее. Рекорд, который мне удалось установить, равнялся тридцати одной минуте. Ровно тридцать никак не выходило. На автобусе я не ездил принципиально.

На этот раз я опоздал на пятнадцать минут, что было совсем неплохо — можно было ещё попроситься на занятие.

Всё время пребывание в институте я дремал. Дремота моя была вялотекущей, но постоянной, с периодическими погружениями в липкий и неприятный сон. Я пытался взбодриться: растирал глаза, тряс головой — ничего не помогало. Химеры сна, не удержав меня в своём царстве положенный промежуток времени, тянули теперь обратно, и сил, чтобы сопротивляться им, совсем не было. В учёбе же больше всего я любил тот момент, когда она заканчивалась. Я любил завершения, любил концовки, что тут поделаешь.