Олег Лукошин - Первое грехопадение

Особым случаем являлись вечера, когда в школе засиживался дядя Веня.

Дядя Веня, или просто Вениамин, как все его звали, был реликвией этой школы. Он проработал здесь с самого её основания, то есть больше тридцати лет. Было ему сейчас за семьдесят. Фигуру его, даже на расстоянии и в полумраке, спутать с чьей-то другой было невозможно. Дядя Веня не вышел ростом — сам он называл цифру сто пятьдесят пять сантиметров, наверное так оно и было. Я по сравнению с ним казался великаном — на две головы выше, не меньше. Кроме крохотного роста обладал он неподражаемой походкой, а также незабываемыми движениями рук и головы. Дядю Веню знали все: в школе он числился сейчас плотником, но выполнял функции и слесаря, и сантехника, и электрика. Когда-то раньше работал он и сторожем. Сейчас директор не разрешал ему сторожить. Уволить его, однако, не увольнял, потому что был дядя Веня для школы человеком бесценным — он знал каждый болтик, каждый шуруп, каждый гвоздь, когда-либо вбитый в здание. Вот его-то я и застал в слесарке.

Был он один и был уже крепко пьян. Пьяным, впрочем, он бывал всегда, я даже не помню, видел ли я его когда-нибудь трезвым. Водку он пил вместо воды и прожить без неё не мог ни дня. Хотя бы бутылка имелась у него в каморке всегда, а количество пустой посуды не поддавалось исчислению. В тот момент, когда я переступил порог слесарки, дядя Веня трепетно наливал себе в стакан. Был он в телогрейке, но непонятно — то ли собирался уходить, то ли только что пришёл. Увидев меня, он искренне и неподдельно обрадовался.

Тут же возник другой стакан. Отказать дяде Вене я никогда не решался — он был слишком обидчив. Налил он мне добрых грамм сто. Мы подняли чаши и без чоканий и тостов выпили. Я отломил кусочек хлеба, закусил. Дядя Веня не закусывал.

Началась беседа. Все наши беседы проходили по одному и тому же сценарию: старик говорил, а я слушал. Говорил он интересно и был далеко не глупым человеком. Использовал немало поэтических цитат. Истории у него выходили занятные, полные трагизма, подчас скорби, но и живого юмора. Веяло от них большим домыслом, но слушались они захватывающе. Сегодняшняя была такой:

— У меня ведь три сына, ты знаешь. Было три, сейчас два осталось. Старшего убили. Убили, твари. Я ведь даже знаю кто, молчу только. Там дверь на защёлку закрыть ничего не стоило, это ведь ерунда, что повесился. Никогда бы он не пошёл на это. Мог бы, конечно, я заявить, что мол знаю кто это сделал, да страшно — и меня убьют. И мамку, и двоих младших. Нет, думаю, живите, суки, только оставьте в покое. Ну да ладно, хрен с этим, я не про то… Его ведь тоже Вениамином звали, как и меня. Вениамин Вениаминович, старший мой. Хороший был парень… И жена у него была хорошая. Её Верой звали. Ой, хорошая девка была! И красивая, и работящая — нравилась она мне. И хорошо они, знаешь, жили с Веней. Любили друг друга! Всё, блин, хорошо было. До одного прекрасного момента… Она экспедитором работала. По всей области ездить приходилось, по самым захолустным деревням. Мы ведь тоже тогда в деревне жили. И вот как-то пришлось ей в одной деревне заночевать. Зимой дело было. Ездили они тогда с каким-то кассиром молодым. Не то кассиром, не то бухгалтером, не помню уж. Ночевали в одной избе вместе. Соображаешь?.. Ну и случилась у них беда та самая. Утром уехали, всё, никто не знает ничего. И так бы всё и было хорошо, да только вела Верка на свою беду дневник. Знаешь, что это такое?.. А была она чувашка, писала на чувашском там. Думала наверно, что не поймёт никто. И надо же быть ей такой дурой — написала она обо всём в дневнике. Только фигня-то ведь какая: знаю я чувашский! И Венька знал, мы ведь в Чувашии долго жили. И случилось, что попался ему как-то в руки её дневник. Он всё, значит, вычитал, понял всё. И говорит ей: «Ах ты, сука этакая, проститутка гнусная, вон ты чем занимаешься вдали от мужа!» А та в слёзы: «Прости, дурой была. Каюсь…» Но Венька не слушал её. Он ведь тоже — молодой был, глупый ещё. Надавал её как следует и прогнал. Дурраак тоже, дурраак… Так они и расстались. А жаль… Она тоже, блин, дура: ну мало ли чё там было, чего в жизни не бывает, но зачем писать об этом?! Душа в душу ведь жили! Любили друг друга! И так всё глупо завершилось…

История эта искренне меня тронула. Даже пробудила на какие-то эмоции. Провожая дядю Веню до дверей и придерживаясь рукой за стенку, я ни о чём другом, кроме как о дневнике на чувашском, думать не мог. А старик болтал уже о чём-то другом, анекдоты травил, стишки декламировал. Но ушёл наконец. Я задвинул дверной засов, поставил на плиту кружку с водой и бессмысленно стал шляться по фойе. Настроение было замечательное, я даже насвистывал что-то и с удовлетворением и какой-то любовью оглядывал пустые пространства школы, где я был наконец-то один.