Олег Лукошин - Первое грехопадение

Мы перебрались в мою каморку, закрылись там и игра началась заново. Вдвоём, однако, играть было неинтересно. Комбинаций мало, игра без хитростей, примитивная. Отсутствие хозяйки явилось, как ни странно, минусом.

— Вить, — спросила Катя, — а сколько у нас будет детей?

Карты были отброшены в сторону. Я включил магнитофон — мы сидели теперь, развалившись на кровати.

— А ты сколько хочешь? — я был серьёзен.

— Ну, не знаю… Хотеть можно сколько угодно, но надо же думать о том, как их обустроить, какую жизнь для них создать. Я бы может и пятерых хотела, но разве это жизнь, с пятерыми? Весело, может быть. Но в обносках же все ходить будут, как голодранцы. Разве это правильно? Так что, я думаю, не больше двух. Два — это максимум. А?

— Да, больше ни к чему. К тому же в больших семьях за детьми и внимания нет никакого. Любви той же. Для двоих же любви должно хватить.

— Правильно! — подхватила воодушевлённо Катя. Даже привстала.

— Ну, а если двое, — продолжал я, — то лучше мальчика и девочку.

— Молодец! — вскочила Катерина. — Дай я тебя поцелую.

Обвив мои плечи, она чмокнула меня в щёку.

— Ммм… Умненький ты мой.

Я слегка смутился. Но лишь слегка и лишь на мгновение. Да и то каким-то глубинным своим мыслям. На самом деле мне было очень приятно.

— Мальчика мы назовём Олегом, — сказала она в следующий момент.

— Почему Олегом?

— А ты как хочешь?

— Не знаю… Хотя и Олег неплохо, но мне не очень нравится.

— Ты что, Олег — это самое лучшее имя. Самое моё любимое… Ну, Виктор, конечно тоже нечего, — сделала она мне запоздалый комплимент. А дальше продолжала:

— А девочку… Вот насчёт девочки я не знаю. Девчачьих имён много хороших. Тебе какое всех больше нравится?

— Катя.

— Не, — засмеялась она, — так не пойдёт. Что это — и мама и дочка будут Катями?

— Ну и что?

— Нет, нет, нет. Так нельзя. Другое выбирай.

— Другое… Ну, скажем, Таня как тебе нравится?

— Нет, не Таня. Я книжку одну читала: «Судьба человека зависит от его имени» — там про Таню не очень хорошо написано. Какими-то дурными они становятся. Лучше не надо Таню. Давай другое что-нибудь.

Я задумался было, но Катерина меня опередила:

— Как тебе Света?

— Света?

— Да. Света. Светлана… Хорошее ведь имя.

— Хорошее.

— Звучное такое. Меня мама поначалу Светой назвать хотела, потом передумала зачем-то… Ну что, Света или ещё что-нибудь?

— Мне Света тоже нравится. Только дети когда ещё у нас появятся! Тыщу имён успеем перебрать.

— Да вообще-то, — согласилась она. — Но пока, на данный момент, останавливаемся на этих: Олег и Света. Хорошо?

— Хорошо.

— Вот и умничка.

Заступление на работу всегда было для меня чем-то большим, чем просто смена интерьеров. Момент этот каждый раз становился погружением в иной мир. Мирок точнее, но именно погружением — мои чувства воссоздавали это только так. Возможно скрывалась за этим склонность к преувеличениям, но поделать что-либо с собой я был не в силах. Причудливость рождалась явная: улица, люди — всё так близко, так живо; и вдруг декорации менялись — огромное, пустое помещение, закрытые двери, полумрак. Время словно останавливалось здесь, застывало, и даже электронные часы на стене, пытавшиеся изобразить его движение, не имели со временем ничего общего, а высвечивали лишь случайный набор цифр. Вне этого кокона я растворялся среди людей, среди машин, среди городского шума — здесь же оставался вдруг наедине с собой, и ощущение это, ощущение самого себя, настоящего, конкретного, было таким удивительным и странным, что в первые ночи дежурств, помнится, я иногда попросту не понимал, что со мной происходило — такие необычные возникали вдруг образы. Потом привык, но тем не менее продолжал испытывать где-то в глубине собственного тела щемящее сладостным жжением предчувствие необычного и загадочного. Я стремился к нему.

Ощущение отрешённости наступало не сразу и даже не всегда. Виной тому были работники школы: всевозможные учителя, завучи, слесари, технички, которым нечего было больше делать, как только обламывать мой кайф, кучкуясь на ночь глядя в здании школы. Хорошо, если они покидали его через час-два после моего заступления: в таком случае оставался промежуток до сна, в который я мог ещё предпринять попытки к достижению нирваны. Но бывало и так — бывало не часто, и слава богу! — что засиживались они до глубокой ночи. Пусть в своих кабинетах, пусть моё существование их мало волновало, но, зная о присутствии посторонних, расслабиться я не мог. Бдеть же всю ночь сил хватало не всегда, сон оказывался сильнее. Да и особого желания бороться с ним не было. Тогда вся прелесть пропадала: насмотревшись на людей, снующих перед будкой, я заваливался спать, так и не вкусив прелестей одиночества.