— Фестина… — гладил её по голове брат, — после того, как отец прогнал тебя из дома, он стал ужасно прижимистым — я больше не могу выбить у него ни одной лишней лиры. Ты знаешь, что я принципиальный противник труда, а потому жалованье ни от кого не получаю. Отец — единственный мой источник. Скажи спасибо, что он даёт хоть что-то.
Собрав запылённые гроши, Фестина шла в хлебную лавку, где хозяйка, донна Лилиана, высунувшись из окна и убедившись, что поблизости никого нет, кидала ей две чёрствые булки. Фестина отдавала деньги, а донна Лилиана, пересчитав их, захлопывала окно.
— Наша дочь — шлюха! — кричит больной и старый отец Фестины. Два года назад у него отнималась вся левая половина, долгое время он лежал в постели, но расходил всё же ногу. Рука всё так же недвижима — это ужасно неудобно, ведь на правой, здоровой, нет двух пальцев.
— Она всё же наша дочь… — грустно отвечает ему жена.
— Я проклял её! — скрипит зубами старый Пьетро. — И прокляну тебя, если узнаю, что ты носишь ей еду.
— Она — наша дочь… — отвечает жена.
— Папа! Мама! — вбегает в дом старшая их дочь Клаудиа. — Фестину убили…
От неожиданности родители встают, даже Пьетро, хоть это и неимоверно трудно для него.
— Какие-то торговцы, проезжавшие по нашей деревне, остановились у неё. Вы знаете для чего…
Улица кажется сейчас особенно грязной. На ней кучи мусора и мутная жижа, которую они месят, торопясь к Фестининому дому.
— Они удовлетворяли свою похоть несколько часов, — продолжает дочь, — а потом, разгорячённые вином и вседозволенностью, стали избивать её.
Уже пройден первый поворот. Фестина живёт на самом краю деревни — до её дома долго добираться. Но он всё ближе…
— Они привязали Фестину к столбу и пороли её плетью.
Вот и второй. До хижины Фестины совсем немного. Мать бежит впереди. Старый Пьетро, ковыляя на своём костыле, пытается угнаться за ней. Клаудиа поддерживает его за локоть.
— А потом они стали колоть её ножами. Они истыкали её всю — с ног до головы.
Вот и он, покосившийся ветхий дом. Дверь открыта, они входят туда онемевшие. Каждый слышит стук собственного сердца.
Фестина лежит на полу, в луже крови. Она ещё жива — уставившись невидящим взором в пустоту, она пускает кровавые пузыри. Они срываются с её губ, взлетают вверх и несутся, несутся… Прочь из дома — к лесу, к реке!
— Самые лучшие… — шепчет, улыбаясь, Фестина.
Итальянская земля — благодатная. Здесь всегда накормят вас вкусным деревенским сыром, везде нальют чудного вина. Люди веселы, добры и отзывчивы. Они улыбаются широкими, искренними улыбками и наперебой приглашают вас к себе. Учёные говорят, что тому способствует воздух — бодрящий и терпкий воздух Апеннин.
Италия — страна святых. Грешницам здесь не место.
Свет лампы был такой тусклый, что можно было без труда смотреть на неё. Она стояла на самом краю стола — раньше её накрывали самодельным колпаком, но тот со временем истрепался — он был сплетён из матерчатой ленты — и теперь накрывать её было нечем. В этом не было, впрочем, особой необходимости: сейчас, когда ввинтили сороковатку, свет лишь силился преодолеть тягучую плотность темноты — так он был слаб. От колпака сделалось бы совсем темно. Все предметы под таким освещением становились совершенно иными: клеенчатая скатерть темнела, желтизна её фона сгущалась, и даже рисунок — примитивные кривые цветы — менялся вдруг. Это были всё те же цветы, но уже какие-то напряжённые, опасные. Чай в кружке представлялся колдовским дымящимся зельем, радужная плёнка на поверхности усугубляла эффект. Я пил его с неким трепетом. Даже собственная ладонь делалась страшной и чужой. Вены вздымались бороздами, а кожа стягивалась будто — она была морщинистой, сухой и умирающей… Странные образы появлялись в тот момент, когда я просто начинал смотреть на лампочку, не отводя глаз и стараясь не моргать. Тусклость света была всё же достаточной, чтобы проникнуть за оболочку глаз — она затевала там игру, выжигая их глубины, кружась по ним бликами. Перед взором плясали хороводы солнц и лун, за их внешней явностью угадывалось и что-то причудливое, но увы — такое недолгое, ускользающее, что лишь догадываться приходилось о природе и значениях этих образов. Я видел то, что никогда не покидало тайных убежищ памяти, что лишь отдалённым дыханием воспоминаний проносилось порой где-то по задворкам мысли; теперь же всё это становилось реальным, создавало из пустой гулкости небытия материальные обличья — лишь на миг, но и этого было достаточно, чтобы понять всю их значимость и ценность. Они плели узоры и могли бы плести их без конца, но я не выдерживал всё же: в определённый момент становилось неприятно — я закрывал глаза и откидывался на спинку кресла.
Читать дальше