Джоанн Харрис - Пять четвертинок апельсина

А мать судорожно вздыхала у меня за спиной.

Затем в колодце испортилась вода. Всегда такая чистая и вкусная, она вдруг приобрела коричневатый, какой-то торфянистый оттенок и странный, горьковатый, горелый привкус, словно в колодец неведомо как упали сухие листья и теперь гниют там. День или два мы не обращали на это внимания, но вода становилась все хуже, и даже мать, у которой вроде бы стали не так часто случаться ужасные приступы, это заметила и предположила:

– Наверно, что-то попало в воду.

Мы уставились на нее, изобразив на лицах обычное тупое равнодушие.

– Схожу, пожалуй, взгляну, – решила она.

Мы стоически ждали разоблачения, старательно демонстрируя друг перед другом храбрость.

– Да ничего она не докажет, – с отчаянием в голосе заявил Кассис. – Ей ничего не известно.

Рен захныкала:

– Ты что? Она же сразу все поймет! Сразу! Как только все вытащит, так сразу и догадается!

Кассис яростно впился зубами в костяшки пальцев, словно пытаясь задушить рвущийся наружу вопль, и простонал:

– Ну почему ты скрыла, что в свертке был кофе? И о чем ты только думала?

Я пожала плечами. Единственная из нас троих, я хранила полную безмятежность.

Но разоблачение так и не состоялось. Мать вернулась от колодца с полным ведром сухих листьев и сообщила, что вода чистая.

– Наверно, ил с реки вместе с грунтовыми водами просочился, – пояснила она почти веселым тоном. – Вот спадет вода в реке, грунтовые воды понизятся, и вода в колодце будет совсем чистой, как прежде. Сами увидите.

Колодец она снова заперла на замок, а ключ повесила не на дверь, а себе на пояс, лишив нас всякой возможности все проверить самим.

– Сверток, наверно, ушел на самое дно, – предположил Кассис. – Он ведь довольно-таки тяжелый был, верно? Она не заметит его, если только колодец не пересохнет.

Вероятность того, что наш колодец пересохнет, была крайне мала, и мы прекрасно это понимали. Как понимали и то, что к лету содержимое свертка наверняка превратится на дне колодца в непонятное месиво.

– Мы спасены, – подытожил Кассис.

Рецепт малинового ликера:

«Я сразу ее узнала. Сначала, правда, решила, что туда просто нанесло листьев, и попыталась подцепить их багром да выудить из колодца, надеясь, что вода станет получше. Почистить малину, вынуть цветоножки и на полчаса замочить ягоды в теплой воде. И вдруг обнаружила, что это не листья, а скатанная военная форма, перетянутая ремнем. Мне даже в карманах рыться не было нужды – я и так тотчас догадалась. Потом воду слить, хорошенько подсушить ягоды и высыпать в просторную посудину или банку, полностью покрыв дно. Хорошенько посыпать сахаром и дальше накладывать слой за слоем – слой малины, слой сахара – до самого верха. Сперва-то я даже думать была не в состоянии. Детям просто сказала, что колодец я прочистила и воду теперь можно брать. А сама пошла и легла. Колодец я заперла на замок. Но сколько ни лежала, ясности в голове не прибавилось. Залить малину и сахар коньяком, лить осторожно, стараясь не повредить слои; когда устоится, долить коньяка до самого верха и оставить как минимум года на полтора».

Почерк мелкий и аккуратный; в записи использован тот дурацкий шифр, к которому она вечно прибегала, желая сохранить воспоминания в тайне от всех. Я почти слышу ее голос; она вполне спокойно, чуть в нос, делится своими выводами:

«Скорее всего, это я виновата. Я столько раз мечтала это сделать, что, наверно, все-таки в итоге довела задуманное до конца. В колодце ведь его одежда, в кармане – его солдатский медальон. Он, должно быть, снова явился, и я не сдержалась, застрелила его, раздела и столкнула в реку. Я теперь, пожалуй, могу в точности все вспомнить, хотя вспоминается как-то неясно, словно во сне. Теперь мне многое кажется сном. Может, оно и к лучшему. И о содеянном я вовсе не жалею. После того, как он обошелся со мной, после всех его поступков, после того, что он позволил им сотворить с Рен, и со мной, и с моими детьми, и со мной…»

В этом месте слова разобрать почти невозможно; такое ощущение, будто мать внезапно охватил ужас и ее рука с зажатой в пальцах ручкой принялась выписывать по странице отчаянные вензеля, точно на коньках. Затем, видимо, она снова взяла себя в руки.

«Я должна думать о детях. Вряд ли они теперь в безопасности. Он ведь постоянно использовал их. Все это время мне казалось, что ему нужна я, но ему были нужны только мои дети, и он использовал их. Всячески меня тешил, притворялся влюбленным, но лишь для того, чтобы иметь возможность попользоваться моими детьми. Ох уж эти письма! Сколько же в них было злобы, но именно они и открыли мне глаза. Что мои дети делали в "La Rép"? Что он еще замышлял? Как после такого хотел их использовать? Может, даже и хорошо, что с Рен так получилось. В конце концов, ему эта история здорово подпортила жизнь. Как-то сразу все у него вышло из-под контроля. Да еще и человек погиб, что в его планы уж вовсе не входило. Те, другие немцы никогда по-настоящему во всем этом не участвовали. Их он тоже только использовал. Чтобы в случае чего свалить вину на них. А теперь и мои дети…»