Джоанн Харрис - Пять четвертинок апельсина

Не могу с уверенностью сказать, сколько времени я провела возле нее. Наверно, я даже немного задремала, потому что, когда снова очнулась, луна уже почти спустилась за реку и по гладкой молочно-белой поверхности воды пролегла лунная дорожка. Было очень холодно. Я села, растирая онемевшие руки и ноги, потом осторожно приподняла дохлую щуку. Она была очень тяжелая и скользкая, вся покрытая слизью и речным илом; на ее боках поблескивала чешуя, отовсюду торчали острые остатки рыболовных крючков, точно осколки панциря. Больше я не проронила ни слова. Я молча подтащила ее к Стоячим камням, на которых все лето развешивала трупы водяных змей, и с трудом нацепила ее нижней челюстью на один из вбитых мною гвоздей. Тело рыбины было все еще плотным, упругим, и сначала я засомневалась, сумею ли проткнуть ее грубую шкуру, но после некоторых усилий мне это удалось. Старая щука висела с разинутой пастью над рекой, и казалось, что она одета в юбку из змеиных шкур, которые слабо шелестели на ветру.

– И все-таки я добралась до тебя, – тихо произнесла я.

И все-таки я добралась до тебя.

Мой первый звонок чуть было не закончился неудачей.

Женщина, подошедшая к телефону, видно, случайно задержалась на работе – было уже минут десять шестого – и не успела включить автоответчик. В ее голосе, очень молодом, так явственно звучала досада, что мужество меня тут же покинуло и я стала весьма невнятно, онемевшими вдруг губами излагать суть вопроса. Конечно, было бы гораздо лучше, если б мне ответил кто-нибудь постарше, кто не забыл войну, кто, возможно, вспомнил бы даже имя моей матери. Я была почти уверена, что девушка сейчас бросит трубку со словами, что все это дела давно минувших дней и никому теперь подобные истории не интересны.

Я почти слышала, как она говорит мне это, и хотела уже сама нажать на рычаг и отсоединиться, когда до меня вдруг дошло, что она настойчиво меня окликает:

– Мадам? Мадам? Вы слышите меня? Вы слышите меня?

– Да, слышу, – с трудом выдавила я.

– Вы сказали: Мирабель Дартижан?

– Да. Я ее дочь. Фрамбуаза.

– Погодите. Пожалуйста, подождите минутку! – В ее голосе не осталось и следа былой досады; она была по-прежнему профессионально вежлива, но прямо-таки задыхалась от волнения. – Только не вешайте трубку, пожалуйста!

Я ожидала обычной заметки, ну, самое большее статейки с парочкой фотографий. Вместо этого со мной затеяли беседу о правах на киносценарий и о возможности продать мои права за границу, причем не только на саму историю, но и на будущую книгу. Я, конечно, в ужасе заявила, что уж книгу-то написать мне точно не по плечу. Да, я умею читать и писать, но чтобы сочинить целую книгу… В моем-то возрасте? Они тут же принялись меня убеждать, что мои умения тут совершенно ни при чем, что для подобной работы как раз и существуют литературные «негры».

Литературные «негры»? Ничего себе! От этого выражения у меня мурашки по спине побежали.

Сначала я думала, что все делаю в отместку Лоре и Яннику. Желаю лишить их этой жалкой победы. Но время было упущено. Помнится, Томас как-то обмолвился, что мстить можно по-разному. И потом, они мне теперь и впрямь казались какими-то жалкими. Янник упорно слал мне письмо за письмом. Он сообщал, что живет теперь в Париже, что Лора подала на развод. Она со мной связаться даже не пыталась. И теперь я, пожалуй, относилась к ним обоим с некоторым состраданием. Они ведь, в конце концов, так бездетными и остались. А значит, не имеют понятия, какая из-за этого огромная между нами разница!

После звонка в редакцию вторым моим шагом был звонок Писташ. Она ответила мгновенно, словно караулила у телефона. Ее голос был очень спокойным, хоть и страшно далеким. Где-то на заднем плане слышались собачий лай и детские голоса – это Прюн и Рико играли во дворе в какую-то весьма шумную игру.

– Конечно, я приеду, – ласково пообещала Писташ. – Жан-Марк вполне может и один побыть с детьми несколько дней.

Ах, моя милая Писташ! Какая же она терпеливая и нетребовательная! Она даже не догадывается, каково это – носить такой камень на сердце. Ей-то, слава богу, не довелось пережить подобное. Она, наверно, меня любит и, возможно, даже простит меня, но вот понять по-настоящему никогда не сумеет. Впрочем, так оно и лучше. Для нее.

Мой третий, завершающий звонок был за границу. Я оставила сообщение, с трудом выговаривая иностранные слова. Голос мой по-стариковски дрожал, и мне пришлось несколько раз повторить просьбу, чтобы меня наконец поняли, – там слышались дребезжание посуды, чьи-то громкие голоса и музыка из автомата. Оставалось надеяться, что мое послание все-таки передадут Нуазетт.