Джоанн Харрис - Пять четвертинок апельсина

Это оказалось гораздо легче, чем мы предполагали. У матери случился очередной ужасный приступ, так что она была совершенно поглощена собственными страданиями и не заметила ни наших бледных физиономий, ни заплаканных глаз. Она, правда, тут же отправила Рен в ванную, утверждая, что все еще чувствует исходящий от нее запах апельсина, а потом сама протерла ей руки камфарным маслом, но и этого ей показалось мало, и она принялась тереть их пемзой, пока Рен, плача от боли, не запросила пощады. Они вышли из ванной минут через двадцать; волосы Рен были закатаны в банное полотенце, и от нее сильно пахло камфарой; мать была чрезвычайно мрачна, сурово поджимала губы и явно с трудом сдерживала гнев, клокотавший в ее душе. Ужина она не приготовила.

– Сами себе готовьте, если хотите, – сердито буркнула она. – Шатаетесь по лесам, точно цыгане. И на площади выставились, как не знаю что…

Она с трудом сдержала стон и одной рукой коснулась виска давно знакомым предостерегающим жестом, а потом молча уставилась на нас, словно впервые видела. Постояв так, она вдруг уселась в кресло-качалку у камина и с яростью взялась за вязание, покачиваясь и сердито поглядывая в огонь.

– Апельсины, – тихо пробормотала она. – И чего вы все время апельсины в дом тащите? Неужели так сильно меня ненавидите?

Ни к кому конкретно она не обращалась, да никто из нас и не решился бы ей ответить. Что мы могли сказать?

В десять часов она ушла к себе. Считалось, что для детей это уже довольно поздний час, но мать во время приступов как будто начисто утрачивала всякое представление о времени, а потому по постелям нас не отправила. Мы еще немного посидели на кухне, слушая, как она готовится ко сну. Кассис спустился в погреб поискать какой-нибудь еды и принес немного rilettes, завернутых в бумагу, и полкаравая хлеба. Мы поели, хотя никто из нас особого голода не испытывал. По-моему, мы ели только для того, чтобы не разговаривать друг с другом.

То, что мы сотворили сегодня все вместе, по-прежнему не давало нам покоя; та жуткая картина стояла перед глазами, точно кошмарный плод на ветке. Тело Томаса, его бледная кожа северянина, почти голубоватая на фоне пестрой осенней листвы, отсутствующее, словно обращенное в себя, выражение мертвого лица. Когда мы сбрасывали его в воду, он выглядел каким-то сонным, покорным, словно разом лишившимся костей. Сперва мы ногами подгребли к его развороченному выстрелом затылку целую кучу опавших листьев – странно, ведь входное пулевое отверстие казалось таким маленьким и аккуратным, – потом медленно подкатили его к воде; послышался неторопливый, почти царственный всплеск, и мы оттолкнули его от себя. Черная ярость волной вздымалась в моей душе, затмевая даже тяжкое горе. «Ты обманула меня, проклятая Старуха! – думала я. – Ты обманула меня! Обманула!»

Первым молчание нарушил Кассис:

– Ладно, сама понимаешь, тебе туда идти. Давай. Пора уже.

Я с ненавистью на него взглянула.

– Это должна сделать ты, – настаивал он. – Давай, пока не поздно.

Рен умоляюще посмотрела на нас своими трогательными телячьими глазами.

– Хорошо, – ровным голосом произнесла я, – я все сделаю.

Затем я снова отправилась на реку. Не знаю, что я там рассчитывала увидеть – возможно, призрак Томаса Лейбница, который будет стоять, прислонившись к Наблюдательному посту, и курить сигарету. Даже странно, но река осталась обычной; над ней вовсе не висела та колдовская тишина, которая, как мне казалось, должна была бы окутать ее берега после столь страшного преступления. Мирно квакали лягушки, тихо плескалась вода под нависшим берегом. В сером холодном свете луны мертвая щука уставилась на меня своими глазами-подшипниками и словно усмехалась, приоткрыв покрытую слизью пасть. Я не могла отделаться от мысли, что она вовсе не мертва, что до нее доходит каждое слово, что она и сейчас ко мне прислушивается.

– Я ненавижу тебя! – бросила я ей.

Она продолжала смотреть на меня своими остекленевшими, полными презрения глазами. Вся ее морда вокруг зубастой пасти была утыкана поломанными рыболовными крючками; некоторые из них успели врасти в плоть и выглядели как странные, дополнительные, клыки. Я легла возле нее на траву, почти касаясь лицом ее морды. От щуки уже исходила гнилостная вонь, смешиваясь с влажным запахом земли.

– Я ведь отпустила бы тебя, – прибавила я, глядя ей в глаза. – И ты это знала. Но ты все-таки обманула меня.

В бледном лунном свете взгляд Старой щуки казался почти понимающим. Почти торжествующим.