Татьяна Щербина - Крокозябры (сборник)

В детстве они с Андреем были неразлейвода, а теперь разошлись как в море корабли. Почему все такие сравнения связаны с водой, а не с клеем, что логичнее? Виля периодически спотыкалась о родной язык. Когда не задумываешься, все привычно: «Стань передо мной, как лист перед травой». Или: «В огороде бузина, а в Киеве дядька». Но если попробовать понять, что это значит, то смысла никакого, вроде как магические формулы. Весь 1935 и 1936 годы, что Виля не работала, она много задумывалась над праздными вещами. Например, если она назвала Андрюшу в честь брата, значит ли это, что у них должно быть что-то общее? Сын своего старшего тезку даже не узнал на новоселье.

Витя навещал бабушку, Виля его там встречала, его приводила няня, она же и забирала. Неудивительно, что у странной матери и ребенок странный: мегацефал это, что ли, называется или еще какой цефал. Витя был заторможенный, рыхлый, огромный, на голову выше четырнадцатилетнего Андрюши. Андрюшу, правда, рослым не назовешь, но Виля была уверена, что он еще вытянется, пойдет в отца. В свете нового увлечения — домом и семьей — Виля задумала восстановить отношения с братом. Ей потребовалось усилие воли, чтоб не обидеться при первом же разговоре: Андрей сказал, что до сих пор Виля «была поглощена своей личной жизнью» (а она-то думала, что прежде только и делала, что работала, это теперь у нее личная жизнь), «пренебрежительно относилась к Нелли» (в то время как это Нелли не пускала ее на порог). Ну и пусть — главное, что все удалось, и никогда еще Вилина семья не была такой большой и сплоченной. Собирались на Грановского, но чаще в Большом Афанасьевском, Виля всех поражала своими кулинарными талантами, которых никто от нее не ожидал. Особый восторг вызывали пироги: с клюквой, изюмом и грецкими орехами, вместе пропущенными через мясорубку. Еще цимес.

— Откуда ты это умеешь? — поинтересовался отец.

— Откуда ж я могу это уметь, как не от тебя? «Всем ходить на цыпочках, папа готовит цимес».

— Да, да, — кивал Андрей, — это было единственное, что оправдывало еврейскую фамилию.

— Что значит, «еврейскую»? — спросила Маша.

Все долго покатывались со смеху, потому что никто не знал, как ответить.

Отец продолжал свои «прогулки под пальмами», как выражалась Нина Петровна, и Виола его осуждала. Про марксистскую любовь она совсем забыла. Машенька ходила в первый класс, в ту же 43-ю школу, что Андрей, рядом с домом. За ней надо было присматривать — озорничала. И добром это не кончилось. В тот раз Маша убежала со школьного двора — и только к вечеру пришла домой. Потрясенная, сама не своя. Виля спрашивает: «В чем дело? Где ты была?» Говорит, пошла на Гоголевский бульвар по деревьям полазать. Она как дикая кошка, непонятно, в кого: только отвернешься — уже на дереве. Виля никогда такой не была, гимназию с золотой медалью кончила, а дочь — сорванец, как мальчишка, разве что любит кукол наряжать.

— Ну, Маша, дальше что, не сидела же ты два часа на дереве! — Виола вся кипит.

— Мамочка, не сердись, я не на дереве сидела, я цыганку встретила. Идет по бульвару цыганка, смотрит на меня и говорит: «Девочка, я тебе всю правду расскажу. Скоро несчастья начнутся. Отец 30 лет в тюрьме проведет, сама болеть будешь сильно, и если в 39 не умрешь, тогда в 93». Еще она говорила…

Виля перебила:

— Маша, как тебе не стыдно слушать бред какой-то неграмотной цыганки, она думала, у тебя деньги есть, а когда денег не дают, все эти цыганки начинают выливать ушаты мерзости. Поди умойся и больше не смей уходить со школьного двора. Андрей у меня еще получит, что не уследил за тобой. В другой раз увидишь цыганку — беги от нее как можно дальше, цыгане детей крадут.

Виля ушла в спальню, хлопнув дверью. Сердце у нее колотилось. Она вспомнила рассказы Виллемса о жене-цыганке, почему-то запечатлелось в памяти, что она ему предсказала, будто он до конца дней будет жить на Севере. Спасибо еще, что до сих пор не встретила его, Москва — город маленький. Может, уехал уже? Как тогда — погулял и обратно. Неприятный осадок от Машиного рассказа не проходил. Как можно ребенку говорить такие вещи? Что она умрет в 39 лет, да неважно, во сколько, ребенку нельзя говорить, что он умрет, он бессмертен. Вот она, Виля, может, когда-нибудь и умрет, а скорее всего — нет, ее жизнь так уютна и полна, но дети ее бессмертны, хотя бы потому, что ее переживут.

Виля ничего не сказала Илье, Андрея отругала, Машеньке достала из мешка с антресолей обрезков, портные всегда отдавали эти никому не нужные кусочки, а Виля зачем-то их хранила, разве что для Маши — та очень любила разноцветные тряпочки, заворачивала в них кукол. Надо было ее отвлечь, успокоить, тряпочки занимали ее надолго.