Татьяна Щербина - Крокозябры (сборник)

Для Нины Петровны теперь единственный свет в окне — Витя. Балует его, обожает, хотя он умственно неполноценный. Плачется Виле: «Невозможно пережить смерть сына. Не приведи кому такое». Виля молчит, но внутренне протестует: Маша почти год пролежала в постели: ревмокардит, порок сердца, чуть не умерла. Виля с Ильей с ног сбились в поисках лекарств, врачей, помощи хоть откуда-нибудь, а мать все: «Витенька, Витенька». Маша такая способная, по всем предметам пятерки, но год-то пропущен, сможет ли она вернуться в школу? Идиот Витя хоть двоечником, но закончит, а ей и сейчас в школу ходить не советуют, слабенькая она пока. Что ж, будет учиться экстерном.

Виля вспомнила, как они с Ильей шили у портнихи красивые платьица для Маши, та удивлялась: детям, говорит, никто не заказывает, они же растут. В магазинах продают такое уродство, а у них с Ильей был культ красоты: вазы, салфетки кружевные, все по местам, теперь Маша носит только ночные сорочки и халат, квартира завалена ее медикаментами, бумажным ворохом Ильи, Андрюшиными холстами и рулонами, все вперемешку, полный бардак. Почему-то красоту невозможно удержать, на нее обрушиваются сели, лавины, ее расщепляют молнии и обгрызают короеды.

В горкомовской столовой к Виоле подошел какой-то тип:

— Помните меня, товарищ Цфат?

— Нет.

— А я у вас был в гостях. С Жаком Росси, припоминаете, давно еще?

Виля вспомнила Росси и что с ним был вроде как чекист.

— Так вот, товарищ Росси оказался шпионом, теперь на северах трудится, в лагере.

— Надо же! — восклицает Виля.

— А еще вы должны помнить Марка Виллемса, тоже шпион, тоже в лагере. Жена его полька, помните? Сбежала в свою Польшу, как только его взяли, теперь в руках у немцев. А немцы, знаете, серьезные люди. Нам у них еще учиться и учиться.

Шпион. Теперь все понятно. Это была точка. Хорошая ли, плохая, но точка.

С прошлым все ясно, однако ж сегодня только множатся поклонники Сталина, Гитлера, фашизма и коммунизма. Возможно, потому, что это была эпоха огня: искрила «лампочка Ильича», дымили печи Освенцима, пламенели сердца, история пылала, топку растапливали жизнями, высокую температуру поддерживали, раскаляя головы до сорока градусов, когда начинается бред. Искры летели из всех глаз, хоть и по очень разным причинам.

Ностальгия по стихии огня одолевает массово. Сейчас эпоха воды. Все растекается, расплывается, перетекает, поглощается, нет ясно очерченных контуров, исламский террорист сливается с темпераментным торговцем, государственная агрессия — с борьбой с террором, сажают невинных, но невинных на свете нет, никто не владеет полной информацией для того, чтоб судить, дерьмо плещется в проруби, капиталы утекают по течению, и люди плывут по течению, против — плыть невозможно. Мутят воду, ловят рыбу в мутной воде, все слышали: не пей из колодца, козленочком станешь — а пить хочется.

Наполеона Россия прогнала, но жалела, что не стала частью Франции: говорили и переписывались по-французски, одевались во французское, если б не писатели, из принципа сочинявшие на языке «грязного мужика», что́ было бы и назвать до 1861 года национальным достоянием?

Во Франции костры инквизиции ярко пылали в XIII и XIV веках. Потом — эпизодически. Ностальгия по инквизиции, по тому персту, который отделял плохих от хороших, правильных христиан от неправильных, материализовалась — в двух эпидемиях чумы. И тогда здоровые стали бояться больных, но сторонились всех: свежезачумленного не распознаешь. Отныне на кострах жгли не людей, а трупы. Чума унесла еще больше жизней, чем инквизиция. Но этим ностальгия не удовлетворилась: во Франции началось новое противостояние — католиков и протестантов. На сей раз самоистребление нации пошло со скрипом, вернее, только тут нация и сформировалась. Начали бодро: в Варфоломеевскую ночь порезали три тысячи протестантов, но католики задумались и в конце концов не согласились с тем, что протестантов надо извести под корень, прятали их у себя, протестовали, и к XVII веку, когда взошел «король-солнце» Людовик XIV, ностальгия по стихии огня смолкла. Солнце затмевает огонь.

XX век повторил эту давно пройденную историю — в России и Германии. Отсветы сталинско-гитлеровских костров можно было наблюдать повсюду. «Мы собственными ушами слышали, как Зиновьев и Каменев признавались в совершении тягчайших преступлений! — восклицал главный редактор газеты „Юманите“ Поль Вайян-Кутюрье. — Как вы думаете, стали бы эти люди признаваться, будь они невиновными?» В период инквизиции казнимые тоже признавались, что ведьмы и вредители, и толпа осуждала их горячо.