Мартин Андерсен-Нексе - Дитте - дитя человеческое

— Но ведь ты сам говоришь, что это мы верим в него, а не те, другие, — возразила Дитте.

— Ну да, он для того и выдуман, чтобы держать нас в повиновении. Плохо бы им всем пришлось, вздумай они удовольствоваться охраной лишь одной полиции. Но мы, всеми угнетаемые, должны постараться создать себе свою собственную веру и создадим! Это будет бог справедливости, бог вдов и сирот и всех трудящихся и обремененных.

— Из чего же вы создадите его? — насмешливо спросила Дитте. — На это потребуется такая уйма доброты, что во всем свете ее не хватит!

— Небось хватит! Ведь мы создадим его из сердец и рук самих бедняков. Тогда он будет действительно добрым.

Маленький Георг был настоящим обжорой. Не отрывался от груди всю ночь и к утру высасывал молоко до последней капли. Да и предусмотрительно было с его стороны наедаться про запас, потому что днем-то молочка не перепадало. Управляясь с домашними утренними делами, мать укладывала его в плетеную корзинку и бежала с ним по холодным темным улицам в ясли, а возвращаясь с работы, забирала его. При таком порядке вещей ребенок доставлял мало удовольствия, но приходилось радоваться и тому, что он был под присмотром, да надеяться, что он не схватит там какой-нибудь болезни. В яслях собиралось десятка два ребят, и заразные болезни среди них не переводились.

Остальные двое малышей оставались дома без присмотра. Дитте перед уходом разводила огонь, варила кофе и приготовляла детям еду. Петер умел сам ставить кофейник на конфорку, чтобы разогреть кофе, но подкладывать дрова в печку ему не разрешалось; за огнем присматривала жена ломового извозчика Ольсена. Много еще чего не позволялось детям! Одни и те же наставления повторяла им мать каждое утро, с замиранием сердца целуя их на прощание; тревожно билось у нее сердце и вечером, когда она плелась домой, таща из яслей малютку в корзинке. Мало ли что могло случиться за день!

Но, слава богу, ничего плохого не случалось, — ей везло. Петер был мальчуган благоразумный и на особые шалости не пускался. Оба они с Анной лежали в постели до позднего утра, пока совсем не рассветало, — так было приказано, и они охотно слушались. В темноте хозяйничали крысы и «черный дед». Он прятался под кроватью и по углам — всюду, где было темно, — словом, он как-то сливался для них воедино с самим мраком. Только под перину он не мог забраться, хотя там было тоже совсем темно, — там жили сны. В постель «черный дед» вообще попасть не мог, в постели ребята чувствовали себя в полной безопасности.

Но случалось, что встать было необходимо; чаще всего эта беда приключалась с сестренкой.

— Вставай, вставай, — ободрял ее Петер, — нечего бояться. Когда у человека дело, никто не смеет его тронуть. Это сам дядя Карл говорит. Делай свое дело — и все!

— Так пойдем со мной, — звала Анна, беря его за руку.

Но на это он все-таки не отваживался.

— Нет, ведь мне-то не надо , — объяснял он, — оттого я и не смею. Вот если бы мне было нужно!

Приходилось сестренке вставать одной. Она высовывала голову из-под перины и шептала: «Хелле!» [11] Заклинание, соответствующее русскому выражению «чур меня». Затем, спустив на пол босые ножонки, снова повторяла «хелле» уже громче, чтобы наверное быть услышанной и хныкала со страху. Зато, когда дело было сделано и она снова забиралась под перину, девочка чувствовала себя настоящей героиней. Ребята лежали, болтали и прислушивались к возне крыс за деревянной переборкой. В комнату крысы не смели пробираться, — мама не позволяла. Она сердилась, если они прогрызали дырку, и накладывала в нее битое стекло. Кроме того, она испекла лепешек с отравой, как это делалось в Сорочьем Гнезде.

. — Можешь не трудиться, — говорила старуха Расмуссен. — Здешних крыс ничто не берет, как и здешних людей ничем не проймешь. Что для всех обыкновенных тварей отрава, то для здешних крыс просто лакомство.

И правда, лепешки исчезли, а крыс не убавилось! Каждую ночь они скреблись и грызли перегородку, требуя еще лепешек.

Когда совсем рассветало, детишки вставали с постели. Петер умывал Анну и застегивал ей лифчик, потом она бежала к старухе Расмуссен причесываться, а Петер с трудом нес большой кофейник к печке, чтобы разогреть кофе. Еда для детей была спрятана под глубокой тарелкой, и мать заранее насыпала им в чашки сахару и наливала молока, так что оставалось только прибавить туда кофе. Одно горе: весь вкус был в сахаре и в молоке на дне чашек — как же не лизнуть чуть-чуть? Потом еще и еще капельку, еще немножко… И не успеешь опомниться, как все вылизано дочиста, и кофе приходится пить черный! Весь вопрос в том, как бы изловчиться лизать так, чтобы в чашке оставалось что-нибудь, и каждый день дети пытались так сделать, но безуспешно.