Галина Северина - Легенда об учителе

— Что? — с тревогой спросил Андрей.

— Кажется, не перешагну! — уныло ответила я…

Апрельская ночь двигалась к рассвету. Она была такая же, как год назад, и даже такие же деревья, налитые соком, безмолвно стояли под окнами. Апрель — мой любимый, счастливый месяц, но с прошлого года я перестала ему доверять. Он мог коварно обмануть.

Но на этот раз апрель был щедр ко мне. Он как бы извинялся за свое прошлогоднее предательство: у меня родилась двойня — мальчик и девочка! Машка и Мишка! Да! Когда мы шутя спорили: Наташка или Андрюшка, — каждый из нас хотел получить повторение другого. Но повторения быть не может. У наших детей должна быть своя судьба. И свой характер. Пусть они носят и свои имена. Мой муж согласился с этим. Он находился в состоянии «потрясения счастьем», в каком я видела его однажды в Болшеве, и все, что я предлагала, находил прекрасным.

— Подожди! Давай постоим минутку. Видишь эти бронзовые львы под фонарями? Ребенком я сидел на них верхом. Просто удивительно!

— Что же тут особенного? Так делают все дети!

— Вот именно! Сегодня утром я был здесь с Машкой и Мишкой, и они моментально их оседлали! Я тут же представил, что пройдет два десятка лет, и наши внуки сделают то же самое. Жизнь бесконечна!

Мы стояли возле памятника Гоголю. Высокие молочно-белые шары фонарей бросали неровный свет на подставку из четырех львов-сфинксов. Их бронзовые морды и лапы ярко блестели, отшлифованные сотнями маленьких всадников. Машка и Мишка и при мне взбирались на них, но никакие подобные мысли не приходили мне в голову. Засмеявшись от счастья, я тесно прижалась к руке мужа:

— А ты помнишь, что завтра шесть лет, как мы объяснились с тобой?

Был холодный весенний вечер. Оттаявшая за день земля вновь подморозилась и стала упругой. Оголенные липы бульвара еще не проснулись. Весна на этот раз не торопилась.

— Нет, у меня другой счет времени. Это было в июне, на сиреневой аллее за сто верст отсюда! Так что не шесть лет, а скоро восемь!

— А если начать счет с того дня, как ты выгнал меня из класса, то придется прибавить еще один год! — со смехом вспомнила я.

— Охотно прибавлю! Чем больше, тем лучше.

— Но почему мы ни разу не съездили в Бородино? Давай этим летом, а? В июне, когда сдам сессию! Согласен, князь Андрей?

Он склонился к моей холодной руке, согрел дыханием пальцы. Торопясь скорее выйти на любимую вечернюю прогулку, я часто забывала то шарф, то перчатки. Машка и Мишка до сих пор плохо засыпали. Стоило шевельнуться, как над сетками кроваток поднимались две лохматые головенки.

— Уже собрались! — осуждающе говорила Машка.

— И мы пойдем. Да, Маша? — вторил Мишка. Он ничего не решал самостоятельно. Главной была Машка. Главней, чем мы.

Спокойная, деловитая, рассудительная Машка родилась на сорок пять минут раньше — на целый урок, как говорил муж, — и на правах старшей командовала братом. Если я спрашивала Мишку, с чем делать блинчики — с творогом или с вареньем, — он мчался к Машке и только потом отвечал: «Мы будем с вареньем». Обязательно «мы». Маша с ним не советовалась, решала одна за двоих.

Нам приходилось долго ждать, чтобы они угомонились. Уходили на цыпочках и не тушили свет. Тут уж было не до перчаток.

— Пойдем. Как бы не обнаружили, разбойники, что нас нет! — говорил Андрей с веселым блеском в глазах.

— Деспоты! — вздохнула я. — По пять лет скоро исполнится, а свободы никакой!

…Нам не просто жилось первые годы. Близнецы часто болели, особенно слабенький Мишка. Несколько раз было страшно за его жизнь. Не подготовленная к трудностям быта, я плохо справлялась с домашним хозяйством. Бывали провалы, минуты отчаяния, когда теряешь себя, говоришь необдуманные, злые слова. Все мое нутро протестовало против такой жизни, тем более что мои сверстники пользовались всеми правами молодости. Инстинктивно я отдалилась от них. Из гордости ни к кому не ходила. Но время от времени ко мне забегала Света, похорошевшая, синеглазая, упоенная первым успехом. На улице ее поджидал студент Петр.

— Вот он! Видишь? — оживленно показывала мне Света в кухонное окно шагавшего взад-вперед по переулку худющего, длинноногого парня. — Правда, хороший?

Увидеть на таком расстоянии, да еще в грязное окно, было почти невозможно. В комнате надрывался от крика больной Мишка, я слышала только этот крик и больше ни о чем не могла думать.

— Вижу! Хороший! — скороговоркой бросала я и бежала в комнату, растрепанная, в халате, засаленном от постоянной готовки на примусе и керосинке.