Галина Северина - Легенда об учителе

— Да, в том-то и беда, что у нас много хорошо знающих свой предмет преподавателей, но мало педагогов, способных до конца понять ученика, — взволнованно говорил Андрей, шагая по комнате, как маятник.

— А Валентина Максимовна? — протестую я.

— Да, но она прежде всего хороший человек, а потом уж педагог. И берет своей непосредственностью, искренностью. За это ученики прощают ей многие промахи. Она убеждена, что если она литератор, то ничего другого знать не обязана. Лет через пять она может потерпеть крупное фиаско!

— Неужели Валентина Максимовна должна знать физику? — Мне показалась смешной эта мысль.

— Ничего страшного, если она будет знать о некоторых научных проблемах хотя бы по названию. А вот диалектику, историю, философию ей знать совершенно необходимо. Помнишь тот провал с Достоевским?

Еще бы! В девятом классе при изучении «Преступления и наказания» Кирилл совсем загнал бедную Валентину Максимовну в угол. Она отмахивалась от него, как от назойливой осы, и кричала:

«Отстань ты от меня! Что в учебнике есть, то и знай! Больше я не требую. В твоей философии я не разбираюсь!»

Кирилла интересовал философский смысл главным образом наказания. Толкование Ницше о сверхчеловеке было его любимым коньком. Он хотел совместить это с Достоевским.

«Пошли к Андрею Михайловичу! Кто со мной?» — кричал Кирилл, поняв, что от Валентины Максимовны ничего не добьется.

С ним пошли трое или четверо мальчишек. Вернулись они одновременно и смущенные и восторженные.

— Что ты им сказал?

— Во-первых, предложил сесть. Разговор предстоял мужской, откровенный. Во-вторых, я спросил, хорошо ли они читали роман. Очень быстро выяснилось, что с пятого на десятое, почти не вдумываясь в смысл. Достоевского так читать нельзя. Глубокий мыслитель, нелегкий.

— Они сказали тогда, что ты Достоевского знаешь наизусть.

— Чепуха! — засмеялся Андрей. — Но продумал серьезно — это верно!

— И это ты тоже все прочитал? — с некоторым страхом спросила я, указывая на высокие полки, где рядом с физикой Хвольсона, Ауэрбаха, Эйнштейна, Иоффе стояли толстые тома истории Ключевского, Костомарова, Виппера, сочинения Маркса, Энгельса и, наконец, новенький шеститомник В. И. Ленина.

— Только что вышел! — похвастался Андрей, беря в руки ярко-красный с черным тиснением том.

«Он бросит тебя, — вспомнила я Лилькины слова. — Слишком большая разница!»

Правда, у меня в запасе десять лет! Но разве я за этот срок смогу столько узнать, прочитать, обдумать? Значит, не в возрасте дело, а в возможностях ума.

— Ты что загрустила? — спрашивает Андрей, останавливаясь передо мной и беря мои руки в свои. Лицо его в полумраке комнаты, из-за спущенных от солнца штор, кажется неправдоподобно красивым, как у молодого Чехова и таким же мягким, со свисающей на лоб прядкой.

— Я ничего не знаю, ничего! — в панике шепчу я. — Ты бросишь меня!

— Брошу?! — несказанно удивился он. — И это после того, как я с таким трудом нашел тебя? Не выйдет! Ты смотри сама не уйди от меня, старика!

Он весело смеется и кружит меня по комнате. Мне хорошо, радостно, но какой-то бесенок заставляет спросить:

— К кому же?

— К Сазанову, разумеется. Молодой, красивый, философ — все в нем есть!

— От тебя — к нему? О, князь Андрей! Ты тоже иногда бываешь глупым!

Начиналась пленительная игра всех любящих друг друга людей.

И все же бывали моменты, когда меня охватывал страх, заставляющий прятать лицо у него на груди.

— Что-то новое? — тихо спрашивал он.

— Знаешь, мы могли никогда не встретиться!

— Не могло это случиться! — отшучивался он.

— Нет, могло!

И я рассказала ему историю своего поступления в другую школу. Если б я там осталась, ничего бы этого не было! Вот ужас-то какой!

— Был бы еще какой-нибудь случай! — уверенно говорил Андрей.

«И правда, был бы!» — с облегчением думала я.

Взаимное узнавание двух любящих людей — что может быть прекраснее? Мы невылазно сидели в прогретой летним солнцем московской квартире и не замечали хода времени. Оно как бы застыло для нас.

Я любила расположиться на скамеечке у его ног, читать новеллы Цвейга или еще что-нибудь и изредка взглядывать, как он готовится к будущим урокам, подбирает книги, что-то помечает карандашом на страницах. Бывало и еще лучше, когда он садился за рояль и играл вальсы Шопена, прелюдии Рахманинова и Скрябина. Глаза его медленно блуждали, изредка останавливаясь на мне.

— Погоди! Начнется сезон, будем ходить на настоящие концерты.