Галина Северина - Легенда об учителе

Поэт сидел на тахте, в такой же восточной позе, скрестив ноги, и так же тяжело, с шумом дышал. Над тахтой висела та же сабля, в светящихся аквариумах так же плавали фантастические рыбы. Только это уже было не в Кунцеве на Пионерской улице, куда я прибегала босоногой девчонкой, а в Москве, в самом центре — в проезде Художественного театра. Будто взяли все прежнее и бережно перенесли в другое место.

— Как хорошо, что все по-старому! — говорю я, не решаясь оторваться от дверей.

— Да. Постоянство, верность… — начал он и закашлялся.

Узнал ли он меня? Мы не виделись с тех пор, как умерла пионерка Валя, моя двоюродная сестренка, отказавшаяся перед смертью надеть церковный крест. Я выросла на целую голову. Но на мне по-прежнему пионерский галстук — символ той верности, о которой он говорит.

— Иди сюда! — передохнув, позвал он, и я поняла, что узнал. — Читала? — кивнул он на развернутую «Пионерскую правду». Там было напечатано длинное стихотворение под названием «Смерть пионерки».

— Да. Стихи о Вале, — ответила я и прочла вполголоса: —

— Видишь: песня о ней будет жить!

— Но ее все равно нет!

— Придут другие, такие же, как она.

— А пока все мои одноклассники, друзья разъезжаются. Чего-то ищут.

— Приложения сил.

— А верность родным местам?

— Они верны своим убеждениям.

Я подумала, что так же говорила наша вожатая Юля Кряжина перед отъездом на строительство Комсомольска-на-Амуре. А моя отчаянная подружка Женька Кулыгина ничего не говорила: уехала на Север учить маленьких чукчей и эвенков, прибавив себе в паспорте лишних два года. Вот кто давно уже взрослый.

— На их место пришли люди помельче и похуже, — хмуро сказала я, вспомнив пошляка Родьку, сменившего Юлю.

— Долго они не продержатся. Память же останется о лучших!

— Да, но сейчас их нет.

— Будут! Обязательно! А я… — Он снова мучительно закашлялся.

Нужно скорее уходить. Я и сама не знала, зачем пришла сюда. В погоне за ускользающим детством? Оно осталось в Кунцеве, на заболоченном пруду, где когда-то ловили тритонов и веселый, забавный Поэт заставлял нас, детей, стоять по стойке «смирно» перед заходящим солнцем.

И вспомнилось мне Кунцево. Дом под зеленой крышей. Тихая, полутемная комната. Мерцающие аквариумы. Рыбы, похожие на сказочных жар-птиц, чуть шевелили огненными хвостами. В зеленой водной глубине возникали легкие, как облака, дворцы. Глуховатый, напевный голос падал откуда-то сверху. Так мне казалось тогда.

Я как сейчас вижу эту раковину. Большую, желто-розовую, с загнутыми внутрь потемневшими краями. Она стояла на столике рядом с аквариумом. Я хотела взять ее в руки, послушать: правда ли, в ней шумит море? Но не решалась. Только с восторгом смотрела в смуглое, мужественное, как у капитана Гаттераса, лицо Поэта, на его крупные шевелящиеся губы…

Сейчас он очень болен, и я со страхом понимаю это. Поседел, пожелтел, постарел…

— «Кто услышал раковины пенье», — продекламировала я любимую строчку.

Он грустно улыбнулся:

— Нет. Лучше следующую: «Кто увидел дым голубоватый», дым, в котором скрывается наше прошлое.

В душе у меня что-то шевельнулось: может быть, это и есть ответ на мучивший вопрос, почему все предметы, знакомые с детства, вдруг повернулись другой стороной? А я и не заметила, когда это произошло! Куда девалась долговязая, упрямая девчонка Натка, с такой отвагой боровшаяся за свое право шагать в тесном строю пионерского отряда? Из зеркала больше не смотрит на меня смешная курносая девчонка, готовая на любой безрассудный поступок. Ее нет. Чужие тревожные глаза. Вытянувшееся лицо. Привычка часто задумываться.