Юрий Герт - Колокольчик в синей вышине

Без пяти семь я выскакивал из квартиры. Мишка жил на полпути к летнему театру, я достигал его дома, казалось, одним прыжком. Он поджидал меня. Мы мчались по затихающим улицам, вдоль рассохшихся деревянных домишек, осевших в землю по самые подоконники, мимо двухэтажных особняков с тусклыми медными пластинками на обветшалых парадных. Мы неслись, по пути срезая углы, сквозя через дворы, увешенные линялым, заплата на заплате, бельем, полные липучих мух и стелящихся над землей миазмов, источаемых дощатыми уборными. Мы летели мимо белых от известки стен Новодевичьего монастыря, в котором размещался военкомат, и дальше — через мост над обмелевшим за лето Кутумом, и дальше — туда, где за воротами с резной аркой вздымалась тяжелая, густая зелень влекущего нас летнего сада имени Карла Маркса...

Мы наловчились обходиться без билетов. Конечно, иные из способов, которыми мы пользовались, были пошловаты, другие роняли наше достоинство в собственных глазах... Но что было делать?.. Мы проникали в театр после первого акта, предъявив контрамарку, выданную на время антракта накануне. Правда, при этом приходилось жертвовать началом спектакля... Ну и что? Все равно мы завидовали самим себе.

Ах, дьявольщина, как мы завидовали самим себе, когда, одолев наконец все препятствия, переводили дух на обжитой нами галерке! И в зале — одновременно возвещая начало нового акта и уберегая нас от наметанного взора контролеров — погасал свет! И дирижер, с небрежной важностью отвесив публике короткий поклон, взбрасывал над головой магическую палочку!.. Что в жизни могло сравниться с этим мигом?..

Суровые наши требования, предъявляемые к искусству, заколебались после первого же акта «Риголетто» и окончательно рухнули под натиском выходной арии Кармен!.. Ну, не то чтобы рухнули, но мы вдруг почувствовали, что мир как бы раздвинул пределы и в нем странно соседствуют Уинстон Черчилль — и неунывающий цирюльник из Севильи, продуктовые карточки — и Кармен... Теперь, когда мы выходили из театра и ласковая, нежная южная ночь с со чародейством и томящими душу тайнами обволакивала нас со всех сторон, казалось нелепостью, что люди вокруг разговаривают, а не поют...

Нам не хотелось разлучаться. Мы отправлялись к Мишке, где на маленькой терраске, никому не мешая, могли болтать хоть до утра, или — чаще — ко мне. То есть по сути не ко мне, а к нам на огород. Здесь постоянно не хватало воды, и поливать землю обычно приходилось заполночь. Впрочем, и мне, и Мишке нравились эти ночные бдения.

И небо, и земля до самого горизонта светились блеклым серебром под неподвижным шаром огромной, казалось — взятой из театрального реквизита луны. Тонкая сиреневая дымка висела в воздухе. Мы тянули по узкой канавке бойко журчащую в полутьме струйку. Пересохшая за день земля, вся в извилинах трещин, пила жадно, причмокивая, пуская пузыри, точь-в-точь младенец, в нетерпении припавший к материнской груди. Ящик за ящиком, медленно наполняясь, выстраивались в ряд, как маленькие четырехугольные озерца. До тех пор, пока вода не всасывалась в почву, поверхность ее ровно блестела, похожая на только что протертое зеркало в темной раме.

Рамой служил земляной валик, сооружаемый по периметру ящика, Его то и дело прорывало, и мы кидались насыпать промоину. Комары, вылетая тучей из чащи помидорных кустов, безжалостно вгрызались в наши тела. Единственным спасением был ком клейкой грязи, размазанный по нестерпимо зудящей коже. Постепенно мы становились подобием оперных дьяволов... Разумеется, в собственных глазах. Но нам казалось... Чего не казалось нам в эти ночи! В какие Брокены ни преображались наши затихшие, безмолвные огороды! Как таинственно-зловещи были лохматые тени от зарослей кукурузы и веников! Какой нечистой и соблазнительной силой веяло от колдовского, завораживающего бормотанья лягушек, от горячечного звона цикад, от играющего на воде русалочьего серебра!.. Небывалая легкость пронизывала наши худые, костлявые мальчишечьи тела — легкость и ощущение всемогущества и вседозволенности. Казалось, оттолкнись хорошенько ногами от земли да взмахни покрепче обеими руками — и ты взлетишь, унесешься в небо, в самую высь... Мы оставались на земле, но в ночное небо взлетали наши голоса.

На земле-е-е весь р-р-род людской...—

затягивал где-то на другом конце огорода Мишка. И подхватывал:

Чтит один кумир свяще-е-енный!..

Слух, какой-никакой, у нас был, зато голоса... Им было далеко до «бельканто».