|
1.
Он стоял на берегу реки. Вода, отражая пурпурные лучи заходящего солнца, чуть слышно плескалась у его ног, обнаженных, вдавливающихся в холодный песок. Поверхность воды была зеркально-гладкой, подобной волжскому плесу где-то в верховьях, между Ярославлем и Рыбинском, так хорошо написанному Левитаном… Но по ту сторону реки собралась толпа, простиравшая к нему руки, в полнейшем безмолвии, он узнал в этой толпе одетых в белые туники своих друзей, родственников, близких, умерших в разное время. Они жестикулировали, манили, звали к себе. Тонкие их руки тянулись к нему, но между ними была река, и на ней ни лодки, ни моторки, ни тем более длинного, на две палубы, парохода, которые он еще застал в юности, замененные впоследствии отстроенными в Германии многоярусными, многопалубными судами, блистающими стеклом, подобно аквариуму…
Он проснулся и тихо, не шевелясь, лежал в кровати. Слабая, таившаяся в сердце тоска щемила его душу – сожаление, что те, на том берегу, звали его, а ему не на чем было переплыть реку, пурпуром слепящую глаза… Ему не хотелось подниматься, не хотелось разжимать веки, созерцать расписанный узорами потолок (он спал на спине), затейливо украшенный малярами, не хотелось видеть голые, без окон, стены, ощущать себя в центре коробки с двумя дверями – одной дверью, ведущей наружу, в коридор, другой – ведущей в туалет…
2.
Дверь осторожно скрипнула, вошла Надя. Странно, почти невероятно звучало здесь русское имя. На-дя, Надеж-да… На ней был голубой халат, волосы под голубой, туго повязанной косынкой, такого же цвета туфли. Надежда… Он любил это имя, оно как-то связывало его с ней.
Она вошла – и сразу палата наполнилась каким-то сиянием, каждый предмет в комнате, будь то спинка кровати, в которую упирались его длинные костистые ноги, или деревянная тумбочка, стоящая в изголовье, или спинка стула, касающаяся стены, или капельница, подвешенная к стойке, – все начинало излучать некий голубоватый свет, лучиться коротенькой, в полспички длиной, кроной. Сияние это исходило от нее, передаваясь окружающим предметам, она же сама выглядела строго очерченной, как на гравюре с резкими линиями и штрихами.
– Как вам спалось? – голос у нее был низкий, пришептывающий. Мягкий, как пуховая перина. Он обнимал, обволакивал, как облако, и ласкал не только слух, но, казалось, все тело…
– Неплохо…
И в тот же миг он почувствовал острую боль… Она заметила это – то ли по глазам, то ли по закаменевшему лицу. Во всяком случае, что-то в зрачках ее дрогнуло и в чертах лица отозвалось, как эхо в горной щели.
– Разрешите вам поправить подушку…
Это не входило в ее обязанность. И в обязанность Дороти, молодой, стройной, красивой негритянки с шоколадными глазами и стандартно-улыбчивым лицом. И не входило в обязанность Нэнси, многоопытной сестры, привыкшей к страданиям лежавших у нее в палатах больных. Что до Нади, она еще не умела, как щитом, защищаться от чужой боли, чужих мук, а может быть их сближало единое выходящее за пределы палаты начало…
Она поправила, подложила ему под голову слезавшую набок подушку, перед тем приподняв изголовье кровати, здесь все было подвижно, на шурупах. Когда она склонилась над ним, он скользнул глазами за неглубокий вырез халата, за белый воротничок, и тут же отвел взгляд… Возможно, в раю сладострастная Ева дала надкусить Адаму краснощекий апорт, но ему, Алексею, было в два или три раза больше лет, чем Адаму… И Надя ничуть не походила на Еву…
3.
Он умылся, почистил зубы, побрился, выскоблив худые, с глубокими впадинами щеки. Надя сделала ему обезболивающий укол, так это называлось – обезболивающий, хотя боли не прекращались ни на минуту, только в голове поднимался шум, все вокруг кружилось, покачивалось, распадалось на ничем не сцепленные куски… Принесли завтрак. На широком подносе стояла в глиняном чугунке каша, на тарелочке лежали несколько ломтиков белого хлеба, на розетке – пластинки ноздреватого сыра, чайничек, с крепко заваренным чаем… Он с отвращением смотрел на поднос, на кушанья, от которых внутри поднималась боль, распространяясь от самого низа до горла, до кадыка. Надя все понимала, она как бы сама испытывала то же, что и он, Алексей. Он выпил полчашки чая, да и то лишь потому, что Надя сама нацедила его своей изогнутой в запястье ручкой, казалось, она не чай наливала, а гладила его тыльную сторону ладони.… Потом она ушла в другую палату, Алексей знал – у нее их восемь, и в каждой палате – тяжелый, без всякого просвета, больной… В других палатах сидели родственники – кто на стульях, кто в отсутствие сестры, расположившись прямо на полу. Алексей лежал один, и Надя об этом знала…
|
