Георгий Осипов - Конец января в Карфагене

Мокшанцев с ненавистью, словно в поезде глядя на дверь запертого туалета, сверлил глазами кучерявую головку «Пушкина», соображая, может, все-таки продать ему на четыре рубля самопальных фоток?

Июль, 2009

Учительница математики кого-то навещала у них во дворе. Своих детей у нее не было, и она взяла ребенка на воспитание, а он оказался дурачком. Болтается возле детской поликлиники один типчик в широкой кепке, с неприятной улыбкой — это и есть приемный сын Евгении Александровны.

Значит, Самойлов не ошибся — это ее видел он в окошко, расставляя пиво на подоконнике, когда проведывал Лёву Шульца со сломанной ногой? Она тоже могла его заметить, и при случае заложить. По математике у Самойлова была хлипкая тройка, а за нею — полнейшее невежество. Возможно, когда-нибудь он составит компанию слабоумному воспитаннику математички, тем более, у деда имеется точно такая же кепка, и он ее последнее время не носит.

Существуют ли пределы незнания? Насколько можно преуспеть, игнорируя научные открытия? И что в конце концов откроется человеку, забывшему и отвергнувшему все, чем ему с детства забивали голову? Со счетом у Самойлова было так плохо, что он не мог с точностью сосчитать количество шагов от своего дома до школы — сбивался, уставал… Лучше бы не знать, лучше бы не знать — твердил он всякий раз, чувствуя, что не справляется с лавиной ненужных сведений, навязываемых извне.

Правда, и в научно-популярных передачах, случалось, проскальзывали фрагменты чего-то бесценного, с чем (Самойлов с этим почти смирился) он никогда не сможет ознакомиться в полной мере. Как правило, это касалось зарубежной кинохроники, которой приправляли свои рассуждения откормленные, самодовольные «товарищи ученые», кавалеры орденов и лауреаты премий.

У Евгении Александровны явно не было степеней и званий, но «математику она знала» — так говорили. В тяжелых ботинках, с коротко стриженой головой, она отрывистым голосом просила в булочной подать ей с витрины «вон тот хлеб е ц» свою бывшую ученицу, ловко отсчитывающую медяками и серебром копеечную сдачу. И таким же резким тоном она перечисляла классному руководителю в шиньоне его, Самойлова, смертные грехи: «Во-первых, джаз». Как он мог им объяснить, кто бы из них понял, что от джаза его тошнит, что скрежет и вой джазовых импровизаций ему отвратителен?

Самойлов неспроста мысленно пролистывал «досье» учительницы: пьющий сын полуидиот, пиво на подоконнике (снаружи окна первого этажа снабжены старомодными ставнями, а за ними в семье Шульц звучат попеременно то идиш, то The Who? ), «джаз» — все, как обычно, складывалось не в его пользу.

Демонстративно прогулять урок математики Самойлов не посмел бы. А повод для этого был, и, с его точки зрения, стопроцентно уважительный. Ему необходимо в такое-то время попасть домой буквально на сорок секунд, если с запасом, то на пару минут. Примерно столько же заняла бы процедура пробежки за оставленным дома дневником или транспортиром.

«Одна нога здесь, другая там», — говорят в таких случаях учителя, благословляя ученика, давая ему возможность исправить оплошность. Но чтобы благословили, надо, чтобы сначала поверили в чистоту намерений, а Самойлову не поверят ни в коем разе.

Он плохо спал прошлой ночью. Вернее, долго не мог заснуть, соображая, как лучше сделать, и проснулся раньше времени, практически на рассвете, словно перед казнью. Последнее слово вчера вечером прозвучало с экрана в нужный момент, и Самойлов разволновался. Будучи не в силах обуздать собственную мнительность, он взвинтил себя до состояния, за которым, он это знал, наступает безразличие, усталость и нежеланный покой. Повод как всегда был ничтожный. Случайность, по сути дела. Если бы он, забежав в дом по нужде, не глянул, что показывают по телику, он бы и сегодня тупо тянул свою ученическую лямку — молодой человек без паспорта и надежды на золотую медаль с большим красным дипломом.

Ему не надо было самому себе перечислять, чем он интересуется на самом деле и где такие вещи можно найти. Сколько шагов от дома до школы — триста, четыреста, какая здесь разница? Если случайность подстерегает на каждом шагу, причем — кого попало. Внезапные подарки судьбы (он убедился и в этом) вместо радости лишь обостряют тревогу ожидания: что же будет дальше, и будет ли вообще?

За год до школы, в одну из суббот он обратил внимание на позывные телепередачи «Семь дней» — изгибистую фразу электрооргана. Он не смог бы ее пропеть, зато хорошо представлял зрительно — в виде плескавшихся в кинескопе, сверкающих ромбиками водяных змеек. Услышал, запомнил и в обозначенное на часах и в газете время принялся караулить. Три раза посозерцав вертящийся под звуки электрооргана глобус (содержание передачи он пропускал мимо ушей), Самойлов в конце первого месяца напоролся на спецвыпуск «В объективе — Америка», чьим позывным оказался щедрый кусок Can’t Buy Me Love с воплем и соло! Не сумев скрыть свою радость, он очень скоро убедился, что взрослые будут всячески портить ему просмотр именно этого выпуска, поскольку, кроме него, никого в квартире не волнует это соло и вопль.