Георгий Осипов - Конец января в Карфагене

Фильмы с такими названиями манили его не более чем общественные туалеты, он боялся их как газовых камер, которыми сосунков вроде него в школе и дома с каким-то болезненным сладострастием запугивали взрослые дяди и тети.

Самойлов увлекся Хендриксом рано, и отдавал себе в этом отчет. И вовсе не потому, что тот рано умер, жил чорт знает как, бросая вызов и т. д. Вон — Николай Островский тоже рано ослеп и жил недолго, а жалкий Есенин прожил еще меньше, и повесился, но Самойлова они только раздражают, а их поклонники, он это предчувствует, будут мешать ему жить постоянно. Ну их.

Если бы его спросили, почему именно Джими? Он бы ответил: потому что Хендрикс играет одно, а слышится совсем другое. Особенно если он не поет, а только играет. Самойлову безумно понравилась пьеса «Подозрение», хотя слышал он ее всего один раз по радио. А в реальной жизни отыскать инструментал с таким названием пока не удается. Может быть, ее и не было — очередная слуховая галлюцинация. «Подозрение» требует доказательств и толкает человека на рискованные поступки. Кто живет ни о чем не подозревая, вряд ли нуждается в такой музыке. Вряд ли способен понять и оценить ее смысл.

Зеркала полностью не отражают вампиров. А если человек не отражается лишь наполовину? Означает ли это, что он уже наполовину вампир? Зеркало в подземной уборной давало таким превращениям не более чем шанс. Интересно, кто еще ходит туда на медосмотр? И какова составная родословная этого устройства? Кто ему ближе: иллюминатор, киноэкран или психоделический плакат, вынутый из распечатанного конверта с диском? Прямоугольный плакат-полип, тут же впившийся в плоский клочок штукатурки…

Нет — он бы не поверил, увидев нечто вроде афиши, да что угодно, имеющее отношение к солидной западной группе на поверхности этой земли. Но под нею, ниже асфальта и водосточных решеток, там, куда достают лишь корни хранящих тайну деревьев, он испытывал подозрение мучительное и непередаваемое, как инструменталка без слов, без четкой мелодийной линии — похожая на черную путеводную нить, в которую вселился дух обезумевшей змеи. Тут любые слова на любом языке бессмысленны и ничего не смогли бы ни выразить, ни объяснить. Не так много людей имели возможность увидеть себя отраженными в фирменной фольге «Look at Yourself», а на переснятых фото эффект кривизны пропадал.

Список лиц, кого он никогда в жизни не увидит ни на экране, ни, тем более, на сцене, к тринадцати годам превышал у Самойлова количество проживающих в городе ветеранов войны и труда вместе взятых.

Если вкратце — он был счастлив тем, что пусть не в плане первенства, но хотя бы в плане малолетства сумел рано насладиться этим альбомом. Да — в обществе однотипных, словно негры или китайцы, девятиклассников, диск уже прозвали, чтоб не мучиться, «Третий Хипп». Они топтались в сумерках по полу — босые девицы и юноши в носках. Без лиц и, как ни странно, без запаха, не зажигая свет, пока он, положив на подоконник пустую коробку, десятый раз читал, запоминая, названия песен, без ошибок и в строгом порядке выписанные Шуриком, положительным сыном непутевого Дяди Пабло.

Выяснив расписание пригородных поездов, Самойлов направился к выходу из вокзала. Он мельком глянул на знакомую лестницу. Вход в подземелье давно сделали платным. Кассирша втолковывала пенсионерке, почему не может пропустить ее без денег — остальные не поймут. Самойлову вспомнился милиционер, вынувший из пальцев деревенского пьяницы бутылку, словно факел из руки Статуи Свободы, покамест они с Сермягой и Азизяном честно делили на троих две порции подозрительного люля.

Автоматические двери выпустили его на солнцепек, и взгляду Самойлова предстала раскаленная площадь без единого деревца. Знакомая до неузнаваемости, отметил он с нервозной тоской. Какая есть.

Копченый вагон трамвая, темнеющий тусклыми от строительной пыли окнами, не спешил подбирать пришибленных зноем пассажиров. Неужели тот самый? — вяло удивился Самойлов, с неохотой ступив шаг вниз. Брюхатые частники в шортах отвернулись, не увидев у него в руках никакого багажа.

«Ну да — на нем я сюда и приехал»! — решил он со странным удовлетворением. Треснувшее стекло возле средней двери должно быть скреплено наклейкой «Обирая пана Семена Резничука, ви обираете щасливе майбутне ваших дiтей!»

Невидимый идет по гроду. С каждым шагом он, подобно лунатику, глубже и глубже погружался под воду, благополучно продолжая оставаться на высушенной солнцем поверхности земли. Тень от статуи сталевара, простирающего руку с фасада, лежала поперек площади — жест гипнотизера, указующего дорогу к гибели, которая будет выглядеть как добровольный уход из жизни.