Георгий Осипов - Конец января в Карфагене

Сокол быстро узнал Клыкадзе и громко с ним поздоровался, как человек, которому нечего стесняться. Поверх белой рубашки он был в темно-синем (словно от школьной формы) влажном пиджаке. Псарёв скользнул взглядом по рукаву в поисках нашивки. Влажные, зачесанные за уши волосы Сокола начинали седеть. Минимально расклёшенные брюки не прикрывали разношенных башмаков. Магазинные, определил Псарёв, «индпошив, фасончик? — накось выкуси!»

Клыкадзе деловито рассказывал Соколу о положении на заводе, протирая носовым платком запотевшие стекла дешевых очков (носить антикварные «леннонки» он уже стеснялся).

Псарёву сделалось досадно, что перерыв между отделениями, он это чувствовал, закончится не скоро.

Выслушав Клыкадзе, Сокол заговорил про свою “пахоту”, откуда его давно подмывает уйти. Только он не знает, куда податься потом. Плюс эти вот танцы — все лето были трижды в неделю, включая по четвергам. А в конце сентября — обрэзали. Он так и произнес «обрэзали» — по-кавказски. Хотя ставка остается прежней. Башляют по семь бумаг каждому. Правда, через неделю — конец сезона.

— Шо за хлопцы у тебя в составе? — без нажима поинтересовался Клыкадзе.

— Первая сборная, молодые пацаны. Двое с завода, ударник после армии. Хочет поступать в музбакланство…

— А меня твой поклонник притащил. Познакомьтесь.

Псарёв пожал протянутую руку, словно передавая в пустом автобусе билет и сдачу. Зафиксировать Сокола в памяти (он так и не выяснил, фамилия это или кличка) невозможно — особых примет нет. Хотел было спросить кое о чем, но вместо этого достал сигареты — остаток «Честерфилда», привезенного Светой Каумфан из столицы.

После долгой затяжки он огляделся в поисках дружинника. Словно прочитав его мысли, Сокол доложил:

— А у нас в оркестровке дружинники квасят.

— Хули еще делать в такую погоду! — поддержал Клыкадзе своим ехидным тоном.

Сокол заторопился к дружинникам. По каким-то скрытым от непосвященных признакам, перерыв близился к концу. Только теперь Псарёв обратил внимание, что в репродукторах тоже есть музыка. Кто-то добавил громкости, и понеслась «Гимнастика» Высоцкого.

— Леннона играть будете? — крикнул Псарёв, когда Сокол уже повернулся к ним спиной.

— В приципе, да, — обернулся тот с улыбкой. — А шо, тебе Высоцкого мало? Самая классная музыка для наших дней.

И, приплясывая, пошел дальше…

Вместо New York City люди Сокола исполнили что-то более привычное, что-то из Криденсов, чей репертуар каждой бочке затычка. Если Сокол распугал рок-н-роллами колхозников, то Псарёв робкой просьбой (в свою очередь) спугнул смутную химеру прошлых выходных.

Клыкадзе вел себя спокойно, хотя Псарёву было хорошо известно, как умеет психовать этот алкоголик. Упреков за испорченный вечер с его стороны не последовало.

В понедельник Клыкадзе ждал заводской спирт. Оставалось лишь попасть домой, выкурить перед сном еще две-три сигареты «Прима» (пепельница всегда возле кровати), завести будильник на шесть утра, и «вырубиться».

Дождь усиливался. Первый по-настоящему осенний, холодный дождь. Псарёву стало тоскливо. Оно вообразил долгие месяцы школьного рабства и плохую погоду до середины апреля. Надвигается сырость, за нею студеные ветра…

Чтобы отвлечь себя от мрачных мыслей, он повторил про себя историю возникновения клички «Псарёв».

Дело в том, что в одном из выпусков программы «Концерт поп-музыки-1» Юрий Осмоловский, зачитывая письма (скорей всего «левые») слушателей, объявил: «Для Володи из села Псарёво». Псарёв представил себя на месте этого Володи в селе… Впрочем, кроме самого Псарёва никто его так не называл. Никто не подозревал, что он — Псарёв. Псарёв — это тайное прозвище. Никто так и не узнает, какие причины побудили Сокола разучить и сыграть New York City.

Дождь хлестал в полную силу. Клыкадзе горбился, но шагал молча. Блеснули трамвайные рельсы. Справа, по едва заметному в темноте спуску, двигался, вырастая в размере, фонарь переднего вагона.

На обратном пути Псарёв успел выудить в недавнем прошлом еще одну историю. Года три назад, тоже осенью, будучи отпущен вечером погулять во дворе, он выбрался за его пределы и, задыхаясь от сладкой тревоги, добрел до парка вблизи местного ДК. Танцплощадка функционировала. Под I Saw Her Standing There на ней, в болоньевых дождевиках поверх костюмов, танцевали четверо дружинников. И больше никого. По жестам их рук можно было подумать, что они подбрасывают и ловят прозрачный гроб с покойником-невидимкой внутри.