Георгий Осипов - Конец января в Карфагене

На другой день, утром, когда рассвело, все школьники толпились у окон и, не веря своим глазам, вслух повторяли невиданной наглости лозунг "Хуй соси, шеф!".

Шеф — одно из немногих слов “зарубежного” лексикона, популярное в рогатых кругах. В первую очередь благодаря кинокомедии "Бриллиантовая рука", конечно. Ну и "Бей первым, Фредди!", разумеется, где все артисты напоминают героев датского порно. О Западе знают мало. Какой-то он пресный в подаче "Голосняка", не балдежный. "Голос Америки" три года как перестали глушить. Оказалось — та же хуйня, что и журнал "Америка". О Западе известно немного. Но сейчас важней понять, что известно Анатолию Акимовичу Мошко?

В тот окаянный для директора день, когда лозунг "Хуй соси, шеф!" был у всех на виду и на устах, почти никто не отступил от окон, даже после звонка на урок. Тогда, в своем черном пиджаке с перхотью, во двор выскакивает "шеф" и, не обращая внимания на прильнувших к стеклу детей, начинает в одиночку затаптывать трехметровые буквы. Казалось, он танцует что-то быстрое середины 60-х. Словно потерявший рассудок, доморощенный фанат Джеймса Брауна.

"Ты когда, гад такой, сделаешь подстрижку?" — глухо цедит сквозь прокуренные тютюном зубы, шеф и, не владея собой (в сходном состоянии только что "ходил сквозь стену” Псарёв), начинает давить ученикам ноги.

"Ой-ой-ой", — нарочито громко взвизгивает Марченко и кривится.

Псарёв лишь дергает подбородком и шарит глазами по стенам, где развешены разные вымпелы и грамоты.

Неожиданно его взгляд находит то, о чем он как-то совсем забыл. Он надувает щеки и пихает локтем подельника, однако тот по-прежнему ничего не замечает.

Директор шипит, приплясывая, и, видимо, вспомнив выучку, больно тычет носком лаковой туфли в голень. Анатолий Акимович не подозревает, что за его спиной, на одном из кубков Псарёв все-таки сумел разглядеть то, что просмотрела уборщица Зоя — присохший кусок дерьма.

1977–2010

— Ни хрена себе уикенд! — воскликнул Клыкадзе, проверяя глубину лужи широким носком ботинка, — Возле кассы никого.

Для Псарёва не было новостью ни то, ни другое. Он уже знал, что ботинки американских полицейских не пропускают воду, а на танцы сюда никто не ходит.

Он побывал здесь в прошлые выходные с друзьями из соседней школы. Дожди еще не начинались, но на танцплощадке, равно как и в окрестном парке было пусто. От силы человек семь-восемь.

Псарёва не удивила такая слабая посещаемость — осень. К тому же он научился ценить своеобразную красоту безлюдных мест: пустые кинозалы, где показывают непопулярные фильмы, пустые вагоны трамваев и электричек, после того, как все разъехались на работу, пустые послеобеденные столовые, и читальные залы в будние дни.

Его поразило другое — со стороны танцплощадки, в тишине вечернего парка это было отчетливо слышно, доносился самый первобытный рок-н-ролл. Обычно в таком ритме поют что попало, машинально заполняя паузы примитивными соло, которых стесняются даже в дворовых компаниях. Странно совсем другое — одинокий солист с явным удовольствием пел пустой танцплощадке New York City Джона Леннона, никому не нужную в этом сезоне, когда все вокруг сходят с ума от «По волне моей памяти».

Человек у микрофона старался петь правильно непонятные, многословные фразы. Судя по всему кто-то дал ему списать слова. Возможно прямо с обложки. Псарёв конечно имел представление, как она выглядит — черно-белая газетина по типу Morning Star. Из-за безумного оформления (не говоря про музыку) с этим альбомом не любили связываться самые всеядные спекулянты. Больше всего их смущали Никсон и Мао. Граждане были убеждены, что фото настоящее. Главы двух сверхдержав пляшут с голыми сраками. Здесь им было бы самое место.

Надо же — раздобыл и выучил слова! Псарёв без колебаний проникся преждевременной симпатией к исполнителю, вообразив, как тот списывает, избегая ошибок, текст (скорей всего — с чужой рукописи), а в тексте строчек тридцать, не меньше.

Когда они подошли к парапету, окружающему танцевальный ринг, песня прекратилась. И наступила долгая пауза, потому что танцевать было некому, желающих потанцевать под следующий номер не нашлось…

— Ну, мы идем, или ты передумал? — вывел Псарёва из оцепенения Клыкадзе.

Обогнув лужу по бордюру — каждый со своей стороны, они допили вино, опустил пустой флакон, как это ни странно — в тоже пустую урну, и направились к освещенному сфероиду в глубине аллеи.