Юрий Герт - Лабиринт

Она стояла за кафедрой, положив на нее свои крупные мужские руки, и смотрела в зал. Ей подали стакан с водой, она рассеянно кивнула в ответ и, крепко сжав его пальцами, тут же забыла о нем. Я заметил, как плещется вода в ее руке, стесненная гранеными стенками.

Прошло несколько мгновений, может быть — минуты две или три, прежде чем она сумела начать.

— Я член партии с 1937 года...

Но тут же, коротко вдохнув воздух широко раскрытым ртом, она захлебнулась и закрыла лицо руками. Плечи ее тряслись.

Какое-то судорожное движение прошло по рядам.

Гошин растерянно позвякал колокольчиком.

— Наше собрание должно принять резолюцию,— объявил он.— Слово для зачтения имеет секретарь бюро комсомола товарищ Демидова.

Лена не сразу поднялась откуда-то из последних рядов, Гошину пришлось дважды назвать ее фамилию. Она шла, опустив голову, стараясь никого не видеть, готовая, кажется, на каждом шагу остановиться и повернуть обратно. В полусогнутой, выставленной вперед руке она держала исписанный тетрадный листок. И обратно шла она так же, только без листочка.

— Ставлю резолюцию на голосование,— объявил Гошин.

— Разрешите...

Из первого ряда поднялся Ковылин — мы увидели его прямую узкую спину.

— Не нужно, товарищ Ковылин,— с нажимом произнес Гошин.— Не к чему затягивать, все уже ясно...

«Все вы никакие»...— вспомнилось мне.

...Она не хотела быть никакой.

— Кто против?— сказал Гошин.

Я поднял руку.

Не знаю, сколько прошло времени, пока моя рука одиноко висела в воздухе — мне показалось, страшно долго, потому что Гошин смотрел на меня, и скамьи скрипели, ко мне оборачивались со всех сторон.

— Так,— произнес Гошин до неправдоподобия безразличным топом,— один голос против.

Неожиданно я ощутил в себе странную легкость, какое-то сладкое бешенство захлестнуло меня и бросило туда, навстречу Гошину.

— Нет,— сказал я, — нас двое.

— Не вижу, — сказал он все тем же тоном.— Кто еще?

— Иноземцева.— Мне показалось, это слово прозвучало у меня очень тихо, я повторил: — Иноземцева.

Гошин стоял далеко, на сцене, освещенной верхним светом,— стоял на самом краю сцены, так что лицо его находилось к тому же в полутени. Однако я увидел — или мне только хотелось это увидеть — как оно побледнело. Во всяком случае мне потом говорили, что у меня лицо было в этот момент, как мел.

— Бугров,— сказал Гошин,— оставьте ваши неуместные... неуместные... шутки!

— Почему же шутки?— сказал я.— Вы ведь помните, как она выступала на кафедре. И все помнят. И не произойди с ней, как вы говорите, «несчастный случай», она бы и сейчас...

— Бугров,— крикнул он,— я лишаю... Лишаю вас!..

— Чего?..— сказал я.— Ну, чего вы можете меня лишить? Меня или ее?.. Чего вы можете лишить? Вы?..— Полковник, сидевший рядом, схватил меня за руку, но я оттолкнул его и, наступая на чьи-то ноги, выкарабкался из своего ряда. Потом я шел по проходу, по длинному и узкому проходу, через весь зал. Я не знал, что я сделаю в следующий момент, что произойдет, когда проход кончится и я окажусь перед сценой, на которой стоял Гошин. Я как-то не думал об этом. Я просто шел, упираясь ногами в пол, который выгибался и дугой уходил вверх, все круче и круче, я даже, помню, нагнулся немного, как делают, взбираясь в гору. Но это казалось мне естественным, ведь земля круглая, подумал я, очень круглая, и в этой земле лежит и Маша, и мой отец, и сам я в эту землю лягу, это наша земля, это моя земля, не Гошина, это надо только доказать, ему и себе тоже, надо, чтобы все это поняли — что это наша земля, и я шел по этой земле, все выше, выше, слегка пригнувшись, и чьи-то лица, испуганные, ободряющие, любопытные, лица пробужденные, сумрачно вспыхнувшие — были вокруг.

Он прав, подумал я о Сосновском, вспомнив тот вечер, после банкета, вспомнив, как он говорил о вечном шествии мудрых, веселых и сильных — раньше я не знал, только догадывался, что он знает что-то такое, чего не знаю я, а он знал, он чувствовал одно, и самое главное — что это наша земля. Наша. И Гошин — я шел к нему, я подходил все ближе и ближе — Гошин стоял там, на вершине дуги, лишь по странному недоразумению, вот я подойду и его не будет, его там уже не будет, только бы мне дойти, только бы мне дойти, только бы мне дойти до конца...

И там, на улице, долго еще клубились надо мной неотвязным, липучим роем крики, топот, рев, разорвавшие тугую тишину зала. И пронзительный фальцет Гошина: «Прекратите!» Но остановить меня было уже не так лег-ко. «Прекратите!» — взвизгнул он, и снова, под самым моим ухом: «Прекратите! Мы не потерпим!..»