Юрий Герт - Лабиринт

Я подумал, что больше ничего у меня нет, ничего, кроме этого бугорка. И больше ни чего мне не надо. Ведь она здесь, со мной, между нами всего два метра рыхлой земли.

Два метра тяжелой, рыхлой земли... А она ведь одна, и еще совсем девочка, девчонка почти, с тонкими слабыми плечиками... Машенька, Красная Шапочка с Плеханова 26...

Два метра земли, а ведь она была такой слабой, ведь ей не по силам оказалось — жить, сцепив зубы, и молчать, и лгать самой себе, и выискивать сотни оправданий... Это ей оказалось не по силам, но ей по силам эти два метра земли... И она лежит, и она завет: Кли-им...

Я больше ни о чем не думал. Я просто лежал, обхватив руками землю, которая теперь стала ее плотью. Я сам стал твердым, каменным, бесчувственным, как земля, как глина, которая вонзалась мне в щеки.

Потом я поднял голову и увидел ребят. Они стояли поблизости. Стояли молча. Не знаю, сколько простояли они так. И сколько простояли бы еще, не подними я головы.

Когда весть о Машиной смерти достигла института, когда мы еще не могли ей поверить — я знаю, что все мы, четверо, в первый момент подумали об одном и том же. Мы вспомнили о разговоре в аудитории на третьем этаже, о сумраке, в который прятались наши лица, чтобы избежать ее взгляда, ее наивного и беспощадного: «Ведь человек погибает, а мы...»

«Все вы — никакие... Просто — никакие, и все»,— сказала она однажды. Она не хотела быть никакой.

Мы знали многое из того, чего не знали другие. Другим было известно, что экспертиза определила у шофера среднюю стадию опьянения. Это было известно. Слова «несчастный случай», произнесенные в то утро после недолгого совещания в деканате, разрешали все очень просто. Однако уже сама по себе близость двух разделенных всего лишь одним днем событий — арест Сосновского и смерть Маши — само по себе сопоставление этих событий, как бы наложенных, спроецированных одно на другое — одно это уже рождало угрюмый вопрос.

Теперь прежнее смятение сменилось каким-то оцепенением. На занятиях стояла подавленная тишина. Там, где сидела Варя, опустели все места. Вероника Георгиевна оборвала свою лекцию на полуслове и вышла из аудитории, но никто не шевельнулся до самого звонка. Даже в коридоре говорили голосами, больше похожими на шепот.

Но все ждали. Ждали — неизвестно чего.

...Длинный и узкий актовый зал был переполнен, многим не хватило места, и они стояли, как всегда, когда сходился тут весь факультет. Никто не знал, почему отменили последнюю лекцию и так поспешно собрали нас здесь. Это выяснилось, когда на кафедру взошел Гошин.

Он сказал, что мы должны единодушно заклеймить агента международного империализма Сосновского, который, пользуясь доверчивостью и ротозейством некоторых лиц, пробрался в наш институт, но теперь полностью изобличен и арестован органами госбезопасности. Так сказа Гошин. Первый раз вслух было сказано об аресте Сосновского, и я почувствовал, как вздрогнул и напряженно замер весь зал.

Гошин говорил долго. Его голос гремел, не перебиваемый ни единым звуком. Лишь дыхание — стесненное, глухое — слышалось вокруг. Наверное, так дышит земля, если приникнуть к ней ухом — так доносит земля далекое движение, рожденное в ее глубине.

«Мы умираем, только медленно, постепенно, незаметно совсем, а когда совсем уже умрем — тогда мы и почувствуем, что умерли...»

Никто, кроме меня, не слышал от нее этих слов. Никого, кроме меня, не было тогда с нею, но я не побежал, не кинулся ей вслед, я только стоял и смотрел, как исчезает в пролете улицы фигурка, слабо озаряемая прерывистым светом нижних окон.

Нет, это не было несчастным случаем.

И самоубийством — тоже.

Кафедра, за которой стоял Гошин, была ему не по росту, она скрывала его по самые плечи, из-за нее, как из большого ящика, поднималась его голова па тонкой дергающейся шее.

Я ждал, что сейчас к имени Сосновского присоединится еще несколько имен, среди них и мое. Но Гошин не назвал никого.

После него выступили еще двое или трое, их тоже встретила мертвенная тишина зала и, как бы пугаясь этой безответной тишины, они начинали громко, а потом говорили все тише и, дочитав до конца свой листочек, торопливо сбегали по лесенке вниз. За столом президиума сидела Варя Пичугина, она вела протокол. Все листочки с выступлениями она собирала и складывала в стопочку перед собой.

— Варвара Николаевна Вознесенская...— Голос Гошина сочился мрачным торжеством.— Прошу вас, Варвара Николаевна...