Тимур Зульфикаров - Земные и небесные странствия поэта

И вот Мария молчит и только гладит Его ягнячьи кудри.

Кудри льются в Ея перстах, похожих на юные изумрудные камыши бродов Иордана…

Камыши гибкие, певучие, атласные, текучие…

Блаженно, сонно агнцу, дитяти в перстах матери…

Зыбко, звёздно, сонно, сонно, тепло…

Сонно…

Иму…Мама… маа, я засыпаю. но в глазах моих сонных стоят те Пирамиды Фараонов под теми звёздами и луною…

Тогда была разливчатая луна, как Нил в разливе…

Иму! Матушко, но Ваши груди, исполненные сладчайшего родильного, кормильного, творильного млека, молока, молозива плескались, как два Нила.

Вот они — облитые млечною необъятной луной — две материнские родильные Пирамиды стоят у губ Моих кормильно и закрывают Пирамиды Фараонов.

…И уйдут. сойдут Пирамиды Фараонов, а вечно будут стоять. плескаться Пирамиды Святых рожениц, матерей земли…

И за этими Святыми Живыми, Дышащими Пирамидами — я не вижу, я не видел каменных…

Иль Пирамиды Фараонов — не Знаки Вечной загробной Жизни, а только Груди кормильных плодоточащих матерей…

Тогда они вечны…

Матерь, но почему там, в яслях ягнячьих сырых, под грудями пирамидами млековыми Вашими, почему Звезда Волхвов?

Звезда Рождества неповинного?

Звезда колыбели?

Звезда Вифлеема сразу стала и Звездою Смерти?

Звездой Херема — последнего отлученья при рёве четырёхсот храмовых бараньих оглушительных рогов, рогов?

И приговора Синедриона смертного?..

И эта Звезда сразу пошла за Мной от яслей Вифлеема?..

И вот царь Ирод Антипа возжелал убить Меня, птенца в гнезде, и приговорил к смерти всех младенцев до двух лет.

И возрыдали сыро, оцепенело млековые матери с грудями-пирамидами, и никого не стало у пирамид их опустелых.

И даже праматерь иудеев Рахиль вышла из гробницы и возрыдала, усопшая, на дорогах избитых зелёных младенцев…

Матерь!..

И вот пришли цари, от которых даже мертвые выходят из могил и рыдают громче, чем живые…

И я, младенец, слышал эти крики.

И слышу досель…

И при таких владыках длится жизнь моя, и при таких рыданьях и криках…

Матерь, матерь, но если б тогда, до двух лет, убили Меня, поникли бы тогда Пирамиды Ваши, но нынче уже бы утихли Вы, а не предстояло бы Вам более мучительное…

О, Господь мой!..

Но. Матерь. Вы со Мной на крыше детства моего, и блаженно, сонно мне, и отстраняю я дни грядущие мои…

Но. Матерь моя, не говорите старому отцу моему о Звезде Смерти, кочующей ближе и ближе над головой моей…

… Спит мальчик Иисус на крыше под звёздами, и Матерь безмолвная преклонилась над Ним…

Она потом отворит богоглагольные, богоколокольные лепестки-уста…

После Креста.

А пока Она распростерлась над Ним, и шепчет Он:

…Иму! Вы закрыли Млечный Путь, от которого остро, больно глазам моим засыпающим… А от вашего дыхания блаженно и тепло…

Иму, матерь моя, любовь больше Млечного Пути…

Ах, мама, маа…

…А пока вешний, тёплый, назаретский, оливковый ветер вместо одеяла веет над Ними…

— Иму, Матерь, а что есть любовь между мужем и женой?..

…А в Назарет этой весной птичьей приехала племянница нашего соседа Малха, вечнопианого от вина и недоступной прохожей красоты жен.

Её звать Мария. Ей уже десять лет… Мария из Магдалы…

И вот, когда я кормил на крыше перелётных птиц моих — она пришла на крышу.

Она сказала: "Иисус, Иешуа, я пришла поглядеть на птиц твоих…"

Но я почуял, что не из-за птиц пришла она…

И я не из-за птиц пустил её на крышу…

…Вот она стоит, колеблется, наклоняется, порхает над крышей дома моего, как бабочка галаадская.

Она в бархатной изумрудной палестинской длинной. кубовой рубахе "джеллабе" с острыми, почти до земли, рукавами и в алой, шелковой персидской шапочке-тюбетейке.

А из-под шапочки лиются, ликуют шелковые курчавые волосы её до

самых колен…

И власы её ручьистые сокрывают её лучше рубахи палестинской, как

стада кишащие, курчавые, вешние покрывают гору Гаризим, где я люблю сидеть и глядеть на родную Галилею мою…

И она бегает по крыше слепо средь птиц моих, и пугает птиц моих, и птицы улетают…

И она бегает по краю крыши, и готова сорваться с крыши в изумрудной рубахе "джеллабе" кубовой своей и в шапочке алой своей, и охваченная, объемлемая от вешнего ветра власами курчавыми, неистовыми своими, стадами агнцев каракулевых она, она… как юная ива расплескалась от ветра…

И она слепо, яростно бегает по крыше и недвижно, печально глядит на меня из-за влас своих…