Даниель Жиллес - Под сенью благодати

Вот тогда-то обезумевший от ярости Бруно и выкрикнул в лицо Грюнделю, что он неудачник, завистник и правы были те, кто советовал ему, Бруно, быть с ним осторожнее. Ему следовало прислушаться к словам отца Грасьена, который назвал Грюнделя «жалким существом, затягивающим в пучину тех, кто к нему приближается». Бруно ушел, хлопнув дверью и даже не попрощавшись с Циклопом. А час спустя он уже забыл об этой сцене. Тем не менее вечером, успокоившись, он упомянул о ней в своем дневнике: «Лишний раз убедился, что Сильвия права: любовь в глазах людей — синоним скандала, и даже самые передовые выступают против нее».

Наутро наступил последний день пребывания Бруно и его однокурсников в коллеже. На следующий день в Лилле начинались экзамены на аттестат зрелости. В предотъездной сутолоке время бежало быстро: складывали книги, упаковывали чемоданы, прощались с учителями.

Настоятель, как добрый пастор, читал ученикам старшего класса соответствующую проповедь на тему о чистоте и об опасности случайных встреч во время летнего отдыха и, естественно, видел панацею от всех зол в горячих молитвах, обращенных к деве Марии-спасительнице. Затем он роздал всем на память образки, на обратной стороне которых написал каждому какое-нибудь «изречение». На том, который получил Бруно, были приведены рассуждения любимого автора монаха, по поводу гордыни. «Доблестный Шарль», в запотевших очках, патетически прощался с товарищами, которые, он знал, уедут и затеряются в этом бренном мире. После долгих лет совместной жизни в коллеже юношам было немного грустно расставаться, хотя они смеялись, обменивались адресами и давали несбыточные обещания писать друг другу. Бруно почувствовал на миг волнение, обнаружив на чердаке коньки, в которых он выписывал «восьмерки» на пруду Булоннэ в присутствии Сильвии и которые он тщательно упаковал. Он как раз раздумывал, стоит ли идти прощаться с отцом Грасьеном, когда вскоре после ужина его позвали к монаху. Бруно часто бывал у него в келье. Это была голая унылая комната с очень высоким потолком и стенами, покрашенными в высоту человеческого роста отвратительной зеленоватой краской. Вся мебель состояла из желтого соснового шкапа, железной кровати, маленького серого столика и двух стульев. Единственным украшением была репродукция «Сотворение мира» Микеланджело в довольно хорошей раме, висевшая рядом с отвратительным гипсовым распятием.

Монах предложил Бруно сесть, но, хотя в комнате было уже довольно темно, не стал зажигать электрическую лампу под белым стеклянным колпаком, спускавшуюся с потолка. Окно выходило в сад, и временами оттуда доносилось воркованье голубей отца Дамьена.

Взволнованный, раздираемый противоречивыми чувствами, Бруно не знал, что сказать, и ждал, чтобы монах заговорил первым. Хотя он пришел по приглашению отца Грасьена, тому, казалось, нечего было сказать. Монах молчал, склонив голову набок, положив руки на колени, и печально смотрел в окно. Бруно, которому все больше и больше становилось не по себе от этого молчания, в конце концов не выдержал.

— Вы знаете, отец мой, — сказал он, — что завтра мы покидаем «Сен-Мор». И перед отъездом, несмотря на все, что произошло, мне хотелось бы сказать вам…:— Он запнулся, подбирая слова, — …что я никогда не забуду всего, что вы для меня сделали…

Отец Грасьен, казалось, ничего не слышал. Он словно застыл, повернув голову к окну, и Бруно даже подумал, что, быть может, он молится. Юношу терзала мысль, что он вынужден будет отказать Грасьену в том единственном, о чем тот его попросит. Ну почему все люди не могут быть счастливы?

— Я много: мелился за тебя, Бруно, — сказал: наконец монах. — В течение этих последних месяцев и особенно последние два дня. Я бы так хотел, чтобы господь наставил тебя на путь праведный. О, я знаю, ты ответишь мне, что больше не веришь в него, но он еще верит в тебя, он от тебя не отрекся.

Он обратил к Бруно лицо, которое в полумраке казалось еще более землистым и изможденным, чем всегда, и пристально посмотрел-на юношу.

— Ты очень изменился, Бруно, но ты, конечно, сознаешь, что вступил на порочный путь. Ты не можешь не понимать, что нехорошо быть рабом своей страсти, своей грешной любви! С этим нужно покончить, надо взять себя в руки.

— Я знаю только одно, — возразил Бруно более резко, чем ему хотелось бы. — Мы с Сильвией любим друг друга. А любовь не может быть грехом! Во всяком случае, к нам это не относится. Наоборот: наша любовь — это чистое, настоящее чувство.