Александр Зиновьев - Желтый дом. Том 1

Он как новый Генеральный Вождь.

Шевельнул бровями. Вскинул руку.

Чуть прищурил добрые глаза.

И, перевирая аз и буку,

Путь в грядущее народам указал:

Время приспело,

Туды вашу мать,

Браться за дело —

Всех зажимать!

Меня часто спрашивали (и я сам себя спрашивал), верил ли я в марксистские идеалы. И я всегда испытывал затруднения в ответе. Почему? Теперь я понял почему: на этот вопрос в принципе невозможно ответить, ибо он бессмыслен. Он неприменим к подобной ситуации. То, что началось тогда и длится до сих пор, есть спектакль, о котором надо рассуждать не в терминах знания и незнания, истины и заблуждения, веры и неверия, добра и зла, а в терминах участия и неучастия, вовлеченности и невовлеченности, удовлетворения и неудовлетворения — в терминах спектакля, а не некоего подлинного течения жизни. В спектакле главное — кто ты, посторонний или вовлеченный, зритель или актер, важный игрок или статист, на сцене или за кулисами, плохо или хорошо сыграна избранная тобою или навязанная тебе роль. Возьмем, например, процессы сталинских времен. Для устроителей их было совершенно безразлично, правильны или нет обвинения в адрес «преступников». Для них важно было сделать дело (аресты, допросы, ход процесса) так, чтобы были соблюдены правила проведения спектаклей такого рода и чтобы они хорошо сыграли свои роли. И жертвы тоже играли роли по правилам этих спектаклей. То, что они признавались во всякой ерунде, нельзя объяснить одним только насилием и страхом. В их роль входило признание в чем-то, но в чем именно — как для них, так и для обвинителей было делом случая. Так вот, правильно вопрос следует поставит так: как я относился к начавшемуся спектаклю и к своем участию в нем? На поставленный так вопрос я могу ответа совершенно определенно. Я сразу почувствовал, что начинается грандиозный спектакль, может быть самый грандиозный за все прошедшее тысячелетие. Я с удовольствием принял роль в этом спектакле, случайно выпавшую на мою долю. Эта роль меня захватила целиком и полностью. Я играл ее с вдохновением и не испытываю никаких сожалений и раскаяния. И я не воспринимаю ее жертвы, которые произошли по моей вине, как проявление лжи, цинизма, жестокости, зла с моей стороны. Они требовались условиями и правилами исполнения моей роли, и потому они произошли. Я не отвергаю обвинений на этот счет. Но я их и не признаю. Я считаю их бессмысленными. Если хотите, я просто их не понимаю. Я им удивляюсь иногда, подобно тому, как удивился бы солдат, которого обвинили бы в убийстве за то что он убивал солдат противника в сражении. Вы скажете что тут — противник, а у меня были свои? А кто может определить, кто «свой» и кто «чужой»?

Состоялось внеочередное заседание партийного бюро, посвященное подготовке всякого рода собраний и заседаний (общего партийного собрания, партийных собраний отделов и секторов, заседаний дирекции и ученых советов и т.д.) по поводу нового задания ЦК — подготовки коллективной монографии по философским проблемам секса. Присутствова ли представители центрального, городского и районного комитетов партии. Представительница райкома была мощная баба средних лет, проработавшая в юности с год на ткацкой фабрике и до сих пор считающаяся ткачихой, хотя большую часть жизни провела в комсомольских и партийных органах на должностях, не требующих абсолютно никаких зачатков интеллекта. В члены райкома партии ее избрали совсем недавно для того, чтобы укрепить классовую основу партии. Когда в райкоме встал вопрос о том, кого направить в Институт идеологии курировать кампанию по выполнению нового задания ЦК, никаких колебаний и вариантов на этот счет не было: само собой разумеется, Марью Михайловну! Уж в чем, в чем, а в этом деле она, как говорится, задницу набила! Будь она хотя бы чуточку поскромнее и имей хотя бы среднее образование, наверняка доросла бы до министра культуры или даже Председателя Совета Национальностей Верховного Совета СССР! В том, что говорилось на заседании партбюро, Марья Михайловна ничего не понимала. Но своим пролетарским нутром она чуяла, что теперь и этим делом пришла пора заняться вплотную, поднять на должный уровень, догнать и перегнать Запад и вообще. Только вот к чему эти заграничные словечки? Секс! Что это такое? Разве народ это поймет?! Сказали бы прямо: е...я. А то — секс! Смех один. И хотя ей было немножко тоскливо, ибо ее годы ушли, и ей уже больше не видать никого, кроме пьяного шофера или еще более пьяного слесаря из ЖЭКа, она кокетливо улыбалась и одобрительно кивала: пора, давно пора, а то совсем не то получается! Эх, вернуть бы мне сейчас мою молодость, я бы этим старым пердунам и замухрышкам показала, что такое настоящая русская е...я! А они — секс! Смех! Заведующий отделом критики буржуазной философии Тузик сказал, облизываясь на могучие формы Марьи Михайловны, что обсуждаемой проблеме придать философскую направленность необходимо. Трус добавил, что направленность должна быть общетеоретической с учетом новейших достижений математический логики. Умильяновский предложил заострить внимание на значении кибернетики и генетики. И рассказал об опытах по выращиванию людей лабораторным путем — в пробирках. Представитель горкома партии сострил по сему поводу, что мы, мужчины, будем чисто платонически смотреть на таких очаровательных женщин, как уважаемая Марья Михайловна, но свое мужское дело будем делать в пробирки. Тваржинская решительно потребовала придать проблеме остроидеологическую и даже боевито-политическую направленность, сославшись на статью Ленина «О воинствующем материализме». Потом Петин поделился воспоминаниями об искажениях проблемы... э-э-э... как бы поточнее выразиться?! секса в сталинские времена. Не для протокола, конечно, а в порядке интимности. Между нами, так сказать. Секс, конечно, и тогда был. Но совсем не то, что теперь. Еда была не та. И условия не те. Подъем всенародный был, так что не до секса было. Любить — любили, но не то, что теперь. Но без секса. Это теперь сплошной секс без любви. Марья Михайловна сказала, что это — безобразие. Какой же это секс без любви?! Сплошные извращения и разврат. Любовь без секса — это романтика, великие стройки, героизм. В крайнем случае — рядышком посидеть, поцеловаться. Но никакого баловства. Конечно, теперь новая установка, она понимает, не первый год в партии. Но философы должны тут все продумать, чтобы перегибов не было. Наш народ, он ведь такой. Ему только дай волю, так на улицу выйти нельзя будет. После заседания Петин, оставшись наедине с Секретарем партбюро, честно при знался, что не видит особой опасности в усилении внимания к сексу. Секретарь согласился и добавил от себя, что наш народ от природы скромен и воздержан, можно даже сказать — целомудрен и аскетичен. После войны довелось ему, Секретарю, быть начальником спецчасти женских лагерей на Северном Урале. Баб, конечно, навалом. Выбирай любую. Ну, побуйствовал месяца три. А там опостылело до такой степени, что видеть их не хотелось. Отобрал штук пять-шесть, так и жил с ними до демобилизации. Все-таки в нашей здоровой социалистической семье есть свои неоспоримые достоинства. Петин сказал, что ему на этот счет приходилось куда хуже. Все бабы, с которыми приходилось сталкиваться, поголовно были осведомителями. Так что приходилось думать не столько об удовольствии, сколько о том чтобы не ляпнуть чего-нибудь лишнего.