Михаил Садовский - Ощущение времени

— В каком смысле? — спросил лейтенант и даже перестал писать в своих бумагах.

— В прямом! — откашлялся и приободрился Додик. — Это я их написал… не музыку, а стихи… слова, как у нас объявляют по радио!

— Да ладно! — ухмыльнулся лейтенант.

— Не ладно, а точно! — обиделся Додик, — Вот ты меня сейчас выпустишь, — перешёл он неожиданно на «ты», — я пойду домой, принесу тебе песенник и докажу, и подарю на память с автографом… ну честное слово!

— Не могу, — огорчился лейтенант, — Начальство бумагу подписывает… Вы же в книге зарегистрированы…

— А где начальство? — поинтересовался Додик. Он уже соображал, что к чему, хотя голова трещала и ломило спину. В этот момент и появился капитан…

— Товарищ капитан, — вскочил лейтенант. — Вот понимаете, товарищ Самарский…

— Ну, — нетерпеливо оборвал капитан, — пусть пометёт улицу! Надоели все…

— Он песни сочиняет, — по инерции сообщил лейтенант.

— Какие ещё песни? — возмутился капитан и уже повернулся к лейтенанту, чтобы выговорить ему за действия не по инструкции, но его прервал голос пострадавшего.

— Товарищ капитан, — обратился Додик, — Вы меня извините, полоса такая…

— У всех у вас полоса! — отрезал капитан, но Додик не сдавался.

— Понимаете, книгу закончил… вымотался, как последняя собака… и вот с тоски…

— А чего-й-то с тоски? — вдруг поинтересовался капитан. Он нечасто такое слышал.

— Да сами посудите, — доверительно начал Додик, — Столько месяцев с ними жил со всеми и вдруг — точка…

— С кем? — не понял капитан.

— Ну, с моими с героями в повести… я ж их родил… они живые, понимаете? Ссорятся тоже, страдают, глупости делают — и всё ко мне…

— Погоди, погоди… и долго писал? — капитан не на шутку врезался в писательский процесс.

— Почти два года. — Додик понурился и замолчал.

— Два года! — протянул он и покрутил головой в знак удивления. — Чего там? — обратился он к подчинённому и кивнул на стол.

— Да, так… песни громко пел… а адреса не мог вспомнить… сопротивления не оказывал, — запинаясь, читал лейтенант.

— Хм! — задумался капитан, — О, Господи! — он помедлил и в упор посмотрел на Додика, — Вы меня извините, товарищ…

— Самарский Давид Евгеньевич, — подсказал лейтенант.

— Товарищ Самарский, вы еврей по виду? — Додик напрягся и ощетинился.

— Да. — ответил он жёстко.

— Ну что творится на белом свете, — огорчился капитан и хлопнул себя по боку, — Уж и евреи так пить стали! Что дальше то будет? А? — обратился он к Додику. — Вы ж нам помогать должны, товарищ писатель… бороться за здоровый быт!

— Верно, — огорчился Додик, — вот видите, как неудобно получилось, — он раскаивался так искренне, что капитан улыбнулся.

— Давай сюда! — скомандовал он лейтенанту и подписал подсунутую бумагу, — Потом книгу-то подарить забудете! — обратился он к Додику.

— А я, чтоб не забыть, вам сборник со своими песнями подарю. Сегодня же. Обещаю.

Всё же и в безвоздушном пространстве есть молекулы.

Неожиданно возник Василий Иванович. «Вот этот никуда не девается. — подумал Додик. — Власть меняется, а сыск, действительно, вечен… интересно, знает про вытрезвитель или нет… наверняка доложили… ему главное во мне щербинку найти, зацепить… а там и до трещины недалеко».

Додик был на взводе, и его несло!

— Вы в Питере бывали? В Ленинграде, значит, — спросил он «серого мыша», сидящего напротив.

— Два раза, — Василий Иванович был спокоен, открыт и доброжелателен…

— Всего?! Жаль… но я вам объясню… Там время такое есть месяца полтора в году… призрачного света и нереальной жизни, когда воздух становится серебристо-прозрачным и все предметы приобретают это свойство призрачности и нереальности. Размытые очертания домов, белые лица, замедленные движения — нечто потустороннее, вечное, неторопливое. Многие едут любоваться, но если жить в этом, а не быть гостем, открывается суть вещей, их истинная ценность… Тени обступают подъезд ведомства у Цепного моста, тени бродят, не находя места и не удаляясь, на Кронверке у Петропавловской крепости, тени в окнах Шереметьевского дворца, в саду, позади музея Александра Третьего, а теперь Русского, в окнах Инженерного замка, на Сенатской, у Медного всадника, на Васильевском, на Тучковой набережной, у Дворцового моста… — Василий Иванович слушал внимательно и не прерывал Додика. — Может, и в других городах и местах они так же мечутся, не находят себе места, но их не видно простому глазу, а там в назидание нам этот свет льётся, он идёт не только сверху, но от испарения болот, в которых загублены сотни тысяч невинных… это всё души. Они никак не могут оторваться от своего дома, они обречены страдать с нами… всегда невинные, неведомые… и грешники, связанные одной бывшей жизнью с нами, которая теперь открылась, как ворота настежь, и обнажила всех. — Додик остановился и пристально долго смотрел на сидящего напротив жёстко, сжав губы, — Не улавливаете ассоциации? — спросил он твёрдо. — Мне бояться нечего и, слава Богу, не за кого. Я один на белом свете. Понимаете? А рукописи… рукописи не горят.